— Нет. Я хочу пройтись. Проветрюсь хотя бы.
Им ничего не оставалось, как ехать и ждать возле церкви; она шла к ним по улице, а из магазинов выходили поглазеть люди; несколько водителей озорно погудели ей, прохожие приветственно махали руками, восклицая: «Невеста идет!» У церкви Дорри остановилась, сбросила пальто Альберта и вся сразу дивно засияла, словно библейский соляной столп.
Мюриэл уже находилась в церкви, играла на органе, и потому только в самую последнюю минуту увидела, что Дорри сжимает деревянистые ветки сирени голыми руками — они с Миллисент совсем забыли про перчатки; однако исправлять оплошность было поздно. Мистер Спирс тоже был в церкви, но он, нарушив все правила и оставив священника в полном одиночестве, вышел навстречу Дорри. Он был такой же худой, желтый и хищный с виду, каким Миллисент его запомнила, но когда Дорри бросила старое пальто на заднее сиденье их с Портером машины и нахлобучила шляпу — Миллисент скорее подбежала и поправила роскошный убор, — на лице у него появилось выражение благородного удовлетворения. Миллисент сразу представила, как они с Дорри, в рыцарских доспехах, покачиваются где-то высоко-высоко на спинах слонов, направляясь навстречу невероятным приключениям. Такая ей привиделась картина. Успокоившись и приободрившись, она прошептала Дорри:
— Он повозит тебя по всему свету! Сделает из тебя королеву!
«Я растолстела, как королева Тонги[3]», — несколько лет спустя писала Дорри из Австралии. Фотография ясно говорила, что она не преувеличивает.
Волосы у нее побелели, кожа стала коричневой, как будто все ее веснушки вырвались на волю и сбежались вместе. На ней было просторное одеяние, расписанное тропическими цветами. Начавшаяся война положила предел мечтам о путешествиях, а когда она кончилась, Уилки смертельно заболел. Дорри осталась жить в Квинсленде, в огромном поместье, где она выращивала сахарный тростник и ананасы, хлопок, арахис и табак. Несмотря на тучность, она ездила верхом и научилась водить самолет. Она немного попутешествовала одна по той части света. Охотилась на крокодилов. Умерла Дорри в пятидесятых годах в Новой Зеландии, во время восхождения на вулкан.
Миллисент раззвонила знакомым то, что обещала никому не рассказывать. Толкуя все, естественно, в свою пользу. Она без малейших угрызений совести вспоминала, как ее осенило, и подробно описывала свой гениальный план.
— Надо же было кому-то взять быка за рога, — говорила она.
Она ощущала себя творцом чужой жизни; в случае с Дорри эта роль удалась ей лучше, чем с собственными детьми. Она сотворила счастье — или что-то вроде того. Миллисент и думать забыла о своих непонятных слезах.
После свадьбы Дорри Мюриэл как подменили. Она ушла с работы и, уезжая в Альберту,[4] объявила:
— Даю себе сроку год.
И за год нашла себе мужа — совсем не из тех мужчин, с которыми водила дружбу раньше. Он был вдовец с двумя маленькими детьми. Христианский священник. Миллисент удивилась, что Мюриэл так его называет. Разве не все священники христиане?
Когда Мюриэл с мужем приехали погостить — к тому времени у них прибавилось еще двое детей, их общих, — Миллисент поняла, что имела в виду Мюриэл. Курение, спиртное и брань были под запретом, равно как косметика и та музыка, которую она играла прежде. Теперь она играла церковные гимны, над которыми когда-то потешалась. Одежда на ней была самых разных цветов, на голове плохой перманент: седеющие волосы торчали у нее надо лбом пучками кудерек.
— Как вспомню свою прежнюю жизнь, на душе становится муторно, — говорила она, и Миллисент показалось, что они с Портером тоже часть тех муторных времен.
Дом не сдали и не продали. Ломать тоже не стали; построен он был так добротно, что разрушению не поддавался. Он способен был простоять еще долгие годы, сохраняя вполне пристойный вид. Между кирпичами может поползти ветвистая трещина, но стена не рухнет. Оконные рамы покосятся, но стекла не вылетят. Двери в доме были заперты, но дети, видимо, проникали внутрь, они писали на стенах всякую всячину и били оставленную Дорри посуду. Миллисент ни разу не зашла в дом посмотреть.
