Мне следовало бы лучше разобраться в Гиле. Мне следовало бы разбираться в нем, как вы разбираетесь, скажем, в смятых консервных банках. Но в этом все дело: все знают о банках со вмятинами, но ведь не каждая из них плоха, иначе их не разрешили бы продавать вообще, правильно? Кто-то же покупает эти консервы. Кто-то же приносит их домой, вскрывает, проверяет содержимое, а потом держит пари, безопасно его есть или нет. И должна сказать, что когда вам двадцать пять лет и вы — девственница, и вы отказываетесь встречаться с кем-либо, кто не является христианином — и не просто христианином, а особым христианином — ваш выбор ограничен смятыми консервными банками. Когда мы с Гилом наконец расстались, я снова обвела взглядом церковный подвал, и моим глазам предстало самое что ни на есть настоящие видение. Там сидел Брайан Берримен. Холостяк. Тридцать два года. Адвокат. Кронпринц церковного подвала. Он придерживался правил такой строгой морали, что не верил в свидания; он верил в молитву. Он молил о ниспослании ему жены с тех пор, как ему исполнилось шестнадцать. Он составил целый список качеств, которыми она должна была обладать, список, в который он постоянно вносил исправления и дополнения, и на который потом молился, а затем снова исправлял и дополнял, и который неофициально распространял среди незамужних женщин в церкви. Список начинался следующей характеристикой: женщина с чистым сердцем. С нежным и спокойным характером. Покорная и смиренная. «Разве не этого вы хотите от мужа?» — услышала я внутренний голос. Ну, не то чтобы голос, но это было и так ясно как день. Я поняла, что если и дальше буду продолжать искать мужа в церковных подвалах, то найду лишь консервную банку с серьезными повреждениями. А Гил, несмотря на все свои недостатки, по крайней мере, освободил меня от девственности. Это означало, что отныне я могла без опаски выйти в открытый мир и встречаться с нормальными мужчинами, которым захочется — и которые будут полагать это само собой разумеющимся — спать со мной.
Что бы вы делали на моем месте, позвольте поинтересоваться? Что бы вы сделали? Невозможно передать, против чего мне пришлось восстать и с чем бороться. Годы ужасных банальностей, которые преподносились мне как откровение. «Никому не нужна бывшая в употреблении одежда, которую перебирают на столе для распродаж. Никому не нужен цветок, сорванный до того, как он успел расцвести». И долгое время мне все это представлялось совершенно очевидным. Разумеется, никому не нужна подержанная одежда. Разумеется, никому не нужен цветок, который уже был сорван. Однако в один прекрасный день меня осенило: но я не цветок и не одежда. Я вообще не предмет. Было так здорово наконец во всем разобраться, так что я считаю это откровение началом моей предположительно пробуждающейся женственности. Том всегда говорил, что я придерживаюсь традиций, когда они помогают мне достичь своей цели, и что чувствую себя раскованной, когда раскованность идет мне на пользу, и хотя он не пытался сделать мне комплимент этими словами, я всегда считала их именно похвалой. Тем не менее я часто задавала себе вопрос: почему же мне не удалось превратиться в настоящую, стопроцентную феминистку? Иногда мне кажется, что, покинув ряды одной разновидности фарисейской ортодоксальности, я не захотела сразу присоединяться к другой, но вполне возможно, что я просто дурочка. О Боже. Но я уже в достаточной степени феминистка, чтобы меня приводили в бешенство некоторые вещи. Я имею в виду, что одно дело — жить в обществе, которое рассматривает женщин как неодушевленные предметы, и совсем другое — когда в церкви молодым девушкам именно такой взгляд вдалбливается в голову. От этого мне очень захотелось, чтобы меня лапали, просто чтобы досадить им. Я так и делала, это было классно, а какое-то время мне казалось, что мне удалось освободиться от своего прошлого. На самом деле, конечно, ни от чего я не освободилась, во всяком случае, далеко не в полной мере. Потому что стоило мне задуматься о том, что произошло между Томом и мной, как часть меня не могла примириться с тем, что настоящий ответ очень прост: Том потерял интерес к резинке, которую уже пожевал. Он получал молоко даром, поэтому ему не было надобности покупать корову, а теперь ему пришла блажь найти себе новую. Какое право я имела удивляться? В конце концов, именно от этого меня предостерегали всю мою сознательную жизнь. Мне совершенно определенно дали понять, в чем будут заключаться плоды сексуальной свободы. Стало ясно, что закончу я свои дни в одиночестве, нелюбимая, не замужем и не имеющая детей, объектом презрения и жалости, лишенная даже утешения в своей вере. И вот, лежа в своей постели на следующее утро после того, как я занималась сексом с Генри, в одиночестве (потому что он ушел), нелюбимая (я думаю, безопаснее считать, что я чувствовала себя нелюбимой), я была вынуждена спросить себя: что же из того, о чем мне говорили, оказалось правдой?
