— Что ты? Ты же ее своей грудью не кормила! — с придыханием сказала Нестериха.
— В понедельник гуляла, держа ее на руках, играла с нею, разговаривала. Она смеялась, плескала в ладони, повторяла за мной разные звуки. Вдруг в один миг все это с нее сошло, она изменилась в лице, стала серьезной и как толканет меня руками в грудь. Я так и свалилась, как подкошенная. Упала на спину, а она села мне на шею и снова начала смеяться и плескать в ладони, а глаза острые-острые сделались, внимательные-внимательные, будто она изучает меня.
— Так ты ушиблась? — догадалась о недуге слушательница.
— Нет, я упала на кучу сухой ботвы. А только теперь меня силы оставили и жить не хочется.
— Это у тебя от глупых мыслей.
— Вот видите, что вы мне говорите. А я вас предупреждала, чтобы не спешили. Подумайте до завтра, а потом поговорим.
— Хорошо, подумаем, — ответила за обеих Хасенчиха, которая до сих пор больше помалкивала. — Ведь это у нас коровы подохли, не у тебя. А ты выбрось все из головы и выздоравливай.
— Не встану я больше. Вот увидите.
— С чего это вдруг? — рассердилась Ирина. — Несешь какую-то околесицу!
— Люда у нас — ведьма. Я ее очень любила, привязалась. Федора больше с мальчиком возилась, он, дескать, не знал материнского молока, искусственник, а я к девочке ласкалась. Вы, мои дорогие, на всякий случай не ходите сюда больше и дома свои посвятите с попом.
— Нет, ты таки заговариваешься. А что врачи говорят?
— То, что и ваши ветеринары говорили, дескать, это у меня от стрессов. А какие здесь стрессы? Война давно закончилась, за мужем сердце отболело, дети живы-здоровы, письма пишут, — показала на стол. — Все устроены, семейные, не бедствуют. Какие стрессы, я спрашиваю?
— Им виднее, — гости посидели еще несколько минут и начали расходиться по домам.
***
Хасенчиха и не думала скрывать бред больной на голову Оксаны от свояка Павла Халдея, и в тот же вечер пошла к ним в гости. Качая на коленах крепенькую Шурочку, сосредоточенно перебиравшую бусинки на ее ожерелье, она добросовестно рассказала про подозрения Оксаны, все время вопросительно посматривая на слушателей. А те перебрасывались между собой взглядами во взаимном бессловесном согласии, где читалось что-то наподобие «я так и знал» или «вот, видишь». Придется приглашать батюшку и святить дом, двор и хлев, — единственное, что баба Ирина поняла для себя из этих переглядываний.
— Я ей сказала, что она ополоумела, — закончила она свой рассказ.
— Ага... — вздохнул Павел Дмитриевич. — Ты нас угостишь чайком? — обратился затем к жене.
— Вот тебе, чаек! Человек в дом свежее молоко принес, а ты — чаек.
— Молоко? Где вы взяли? — посмотрел тот на гостью с блеском любопытства в глазах.
Ирина молча отвела в сторону взгляд, будто спрашивали не у нее.
— Или не будешь пить? — спросила затем. — Козочку себе купила, так как Мася не скоро будет доиться, — объяснила о подаренной телочке. — Как без молока? Привыкшая я...
— Буду пить, — пообещал Халдей. — Козье молоко — это просто лекарство от всех болезней. А чаек все равно неси, — сказал он жене.
— Вот еще! — ответила она и ушла ставить на огонь чайник.
Павел Дмитриевич заговорщически подмигнул бабе Ирине:
— Оксана вам хорошую мысль подала, посвятите свой двор для профилактики.
— А дальше что? Боюсь я...
— Чего вам бояться?
— Мазуры меня беспокоят...
— Если слова Оксаны произвели на вас такое впечатление, то ничего не давайте им, что бы они ни попросили.
— Как с людьми жить? Вдруг обратятся с чем-нибудь, что тогда?
— Отправляйте ко мне. Скажите, что у вас этого нет, а у Халдея, дескать, есть. Вот и все.
— А Оксана?
— Загляну как-то, — пообещал Павел Дмитриевич.
Гостя, получив заряд бодрости, благодарно обцеловала свояков и потопала домой. Павел Дмитриевич провел ее за калитку, а потом, когда та помаленьку растаяла в темноте, долго смотрел на небо, отыскивая там что-то, ему одному понятное. Луны не было, стояла пронзительная звездная ночь, тихая и задумчивая, без пения сверчков, без шороха падающего с ветвей листья. Казалось, вот если бы сейчас сделалось холодно, то зазвенело бы вверху неземным звоном, тонким-тонким и хрустящим, будто стеклянным.
