Известный наш дипломат A.П.Бутенев с грустью вспоминает о том, что дети не получали почти никакого наставления в правилах религии и даже редко учились церковно-славянскому языку. Если бывали исключения, то и они выражались в самой первобытной форме. Братья Тимковские учились церковно-славянскому языку и закону Божию y свойственницы их дяди, монахини Анфисы. После обеда, лежа на постели, Анфиса рассказывала детям библейские повести или «поставя нас рядом, — говорит И.Ф.Тимковский, — велела петь с нею духовные распевы, поводя рукою в такт, пока потом засыпала» [71]. Для изучения Часослова Тимковский был отдан в школу соседнего дьячка Василия. Школа состояла «из довольно просторной комнаты, в которой были поставлены столы для трех разрядов учеников: букваря, Часослова и Псалтиря; последние два с письмом. Писали начально разведенным мелом на опаленных с воском черных дощечках неслоистого дерева, с простроченными линейками; а приученные уже писали чернилами на бумаге. Из третьего же отделения набирались охотники в особый ирмолойный класс для церковного пения, что производилось раза три в неделю: зимою в комнате дьячка, а по весне — под навесом».
В воспитании Тимковских не было никакой системы, и учителя менялись часто. Для классического образования, как тогда говорилось, был взят ритор семинарии, сын священника Шпаковского. «Утром всякий день, — говорит Тимковский, — мы читали ему из Псалтири по кафизме. Потом было чтение и письмо русское, а день — латинское». Этим домашнее воспитание было окончено и, когда ученик познакомился с латинской грамматикой Бантыш-Каменского, тогда его отдали в Переяславльскую семинарию.
К тогдашнему воспитанию можно было еще вполне приложить слова Державина: учили языкам — без грамматики, числам и измерениям — без доказательств, музыке — без нот и вере — без катехизиса [72]. С чистыми истинами религии не знакомили вовсе, но наружные обряды соблюдались строго: ходили в церковь и содержали все посты. «Чистый понедельник, сочельник, великий пяток считались такими днями, в которые не только есть, но и подумать о чем-нибудь не очень постном считалось грехом. Мяса в великий пост, — говорит Пирогов [73], — не получала даже моя любимица-кошка Машка». Обрядовая сторона религии соблюдалась так строго, что даже атеисты считали своею обязанностью следовать общему течению. Ни во что не веровавший помещик A.С.Сербин ежегодво исповедывался и причащался, ходил каждый праздник в церковь, служил y себя на дому молебны, читал во время службы и подтягивал дьячку [74].
«Отец мой, — говорит современник [75], — считался человеком очень религиозным в церковно-обрядном смысле этого слова». Он твердо знал чин богослужения, но едва ли понимал и мог объяснить то, что совершалось перед его глазами. Большинство, не зная церковно-славянского языка, не понимало книг религиозного содержания. «Значение славянских слов, — говорит Н.И.Пирогов [76], — мне иногда объяснялось; но и в школе от самого законоучителя я не узнал настолько, чтобы понять вполне смысл литургии, молитв и т. п. Заповеди, Символ веры, Отче наш, катехизис — все это заучивалось наизусть, а комментарии законоучителя хотя и выслушивались, но считались чем-то не идущим прямо к делу и несущественным... Слова молитв так же, как и слова Евангелия, слышавшиеся в церкви, считались сами по себе словами святыми, исполненными благодати Св.Духа; большим грехом считалось переложить их и заменить другими; дух старообрядчества, только уже Никоновского старообрядчества, был господствующим. Самые слухи о переложении священных книг или молитв на общепонятный русский язык многими принимались за греховное наваждение».
Такое понятие хранили в себе лица самые религиозные, так что, когда 15-тилетний Лабзин переложил в стихи плач Иеремии, то юный стихотворец был наказан матерью за то, что читал Библию. He подозревая, что Библия может служить к просвещению разума, религиозная женщина считала ее книгою, потребною только для священников и вредною для сына. В то время самые набожные лица были уверены, что от чтения Библии люди с ума сходят
