— Добрались? — спросил он у Корна, который был к нему поближе.
— Доберемся… Если нас заместо оборотней по пути никто не грохнет…
Но оказалось, что ночные стражники Холм-Дола то ли на нюх, то ли по походке различают оборотней, и когда Гордог и Служители приблизились к скрытой заставе, их остановил не свист стрелы, а окрик:
— Стоять, шалые!
Донат тут же запалил факел, специально припасенный на такой случай, и осветил им своих спутников и себя самого. Из темноты раздался шепот:
— А я слыхал, что и оборотни с факелами ходить повадились…
— Не знаешь, так молчи, — ответил другой голос, и кусты зашевелились. Из них вышел седобородый стражник с луком наготове, сделал несколько осторожных шагов в сторону путников и задал вопрос, которого все уже ждали:
— А ну, говорите — кто, откуда и зачем!
Донат достал из-за пояса серебряную монету размером побольше и кинул ее стражнику. Видно, тот, не нагибаясь, при свете факела сумел разглядеть, что за подарочек ему достался. Он опустил лук, поднял монету, разглядывая ее повнимательней, и тут же сунул ее за пазуху, в маленький кармашек, пришитый ближе к сердцу. В Холмах серебро храмовой чеканки, да и вообще серебро, побывавшее в Холм-Готе, ценилось особенно дорого, потому что для оборотней было нестерпимо не только его прикосновение, но и его приближение.
— Теперь вижу, что вы не оборотни, — заявил стражник, облокотившись на свой лук. — А кто докажет, что вы не разбойники?
Сзади послышался смешок Торна, и Элл даже оглянулся, чтобы посмотреть, как вечно угрюмый Служитель улыбается, но тут он заметил улыбку на лице Доната, а это было еще удивительней.
— А припомни-ка, Смыга, сколько серебра я с тебя содрал, когда пропускал прошлым летом в Храмовую крепость… Ты тогда еще мастера Олфа сопровождал, — сказал Корн, слезая с коня.
Когда он подходил к стражнику, чтобы дать ему получше разглядеть свое лицо, тот уже протягивал ему монету, как бы желая вернуть ее хозяину. Но Корн отстранил его руку.
— Ну, во-первых, это Доната монета, а во-вторых, он не против будет, если она тебе достанется. У нас таких много, а тебе от оборотней она ох как пригодится.
— А ты давай веди нас в замок, к Олфу! С нами гонец издалека, эллор благородный! — крикнул Донат.
— А вот этого я не могу, — ответил стражник. — Мне тут еще караулить и караулить, а уходить не велено. Вот с первой утренней стражей мастер Олф сам сюда пожалует и отведет, куда надо… А пока с нами в дозоре посидите, только коням своим скажите, чтоб не ржали, а то всю нечисть нам распугают.
Рассвет ожидался еще не скоро… Служители отвели трех коней в небольшую ложбинку, в которой скучало еще не меньше дюжины стражников, расстелили тут же рядом попоны, забрались в спальные мешки из оленьих шкур и вскоре задремали. Один только Элл никак не мог уснуть, несмотря на то, что ночное путешествие его утомило уже давно. Поможет ли ему лорд, а если поможет, то когда и как — вот что его волновало. Стражники сидели молча в темноте, говорить или развести огонь — означало выдать себя, никто не хотел упустить оборотней, если они вдруг забредут сюда, и уж тем более никто не хотел оказаться жертвой внезапного нападения…
Лишь под утро он поймал себя на том, что ему снится-таки сон: он, Элл Гордог, Хранитель ворот Пальмеры, стоит в одиночестве посреди заснеженной равнины, бьет одним камнем о другой, высекая снопы искр, и пытается поджечь снег у себя под ногами. И снег на мгновение вспыхивает, но тут же гаснет, не успев разгореться, а откуда-то издалека слышится размеренный топот врагов. Он поджигает свой меч и мчится навстречу то ли гибели, то ли победе, то ли чему-то неведомому, о чем не стоит думать, искушая судьбу.
Разбудил его рожок, приветствующий утреннюю зарю. Служители уже скатывали попону и мешки, стражники торопились разжечь костер, чтобы хоть немного согреться — предстояло еще протопать пешком лиги четыре по утреннему морозцу, и они хотели прогреть обледеневшую за ночь одежду. Смыга, который на этой заставе был старшим, пытался взбодрить остальных развеселыми байками и болтал без умолку:
— А вот прошлой зимой в Оленьей роще мы вот так же в засаде сидели, да и Симон, который сейчас в четвертой сотне сотником, прямо в ложбинке и задремал, а под щеку, не будь дураком, меч плашмя положил, да во сне то ли зевнул неудачно, то ли облизнулся, да только язык-то у него к мечу и примерз. Проснулся, а оторвать-то не может — больно. Так до утра и просидел, аж весь язык побелел. Ну, наутро водицы согрели, стали отливать. А как меч от языка отвалился, он и кричит, мол, грогу мне поднести железку запить. Тут его мастер Олф как двинет кулачищем под ребра. Ты, говорит, меч боевой железкой называешь, в следующий дозор, мол, с кочергой пойдешь, и меч-то у него отобрал. А Симон-то днем и вправду кочергу отыскал потяжельше да и заточил ее. Серебряную деньгу не пожалел, расплавил да напаял сверху. А когда он другой ночью той кочергой двух оборотней прибил, да так, что обе шкуры в решето, Олф его тут же над дюжиной поставил…
