26 августа 17 621 г. от Начала Времён (2985 г. от основания Ромы), 12 ч. 26 мин.
Можно было не прислушиваться к тому, как шелестит мелкий гравий, которым играет волна ленивого прибоя… Можно было не слышать щебета двух девиц, которые справа — всего в паре аршин — раскинули под солнцем свои загорелые тела, как будто трудно было найти место побезлюдней. Частный пляж: двадцать пять гривен за вход, бутылка пива с доставкой — полторы, только пальцами щёлкни… Зато тихо. Если не считать шелеста гравия и щебета девиц, которые явно неспроста пристроились рядышком, хотя за такую цену могли бы поиметь пару сотен собственных квадратных аршин тишины и покоя. Но, кроме шелеста и щебета, есть ещё много такого, чего так не хочется замечать, о чём надо забыть, к чему нельзя возвращаться. Иногда начинают истошно вопить чайки, присевшие на волнолом, косящий под натуральный базальтовый риф, но на это и вовсе можно не обращать внимания — в этих воплях смысла даже несколько меньше, чем в щебете скучающих милашек и тем более в шуме волн. Волна ленивая, а девицы скучающие — в этом-то вся и разница… Сейчас главное — постараться расслабиться, ни о чём не думать, при этом не позволив себе заснуть. Сон — не отдых, душа во сне бодрствует и творит такое, чего наяву никогда бы себе не позволила. Здесь мир — там война, здесь ещё можно вообразить себе какое-то подобие покоя — там смятение, здесь всё давно прошло — там каждый раз начинается заново и никак не может завершиться. Пусть уж лучше щебечут, шелестят и вопят, но только не требуют к себе внимания. Ну, лежит человек, поджаривает на густом природном ультрафиолете свои бицепсы, которые никак не размякнут после трёхлетней расслабухи. Просто лежит — и всё! Ещё бы внутренний голос заткнулся навсегда, и было бы совсем хорошо — как раз на двадцать пять гривен за солнечное бельмо на небе от рассвета до заката и две бутылочки холодненького…
— …а с вами, поручик, разговор будет особый. — Полковник Дина Кедрач смотрела на него то ли с суровой жалостью, то ли с жалостливой суровостью. — И если бы не ваши прошлые заслуги, разговора не было бы вообще.
— Я разжалован?
— Это — как минимум. — Теперь она отвернулась и уже уходила в сторону высокой серой скалы, одиноко торчащей из густой зелёнки. Если смотреть со спины, то и не подумаешь, что Их Превосходительству уже под пятьдесят. Словно девочка скачет. Её загорелые ноги, обутые в армейские ботинки, сначала лишь по щиколотку погружались в непроходимые джунгли, но на сотом шагу листва уже сомкнулась над её головой.
Значит — как минимум… А как максимум, значит, к стенке? Только стенку ещё найти надо. Но если она ушла, не договорив, значит, ещё есть возможность что-то сделать, как-то оправдаться. Да, оправдаться можно перед кем угодно, только не перед самим собой. И перед теми, кого уже нет, тоже поздно оправдываться. Оставалось одно: уже в который раз вернуться туда, где на берегу, словно раненый кит, лежит развороченный ракетами десантный бот, а вокруг него разбросано полторы дюжины неподвижных тел — полувзвод спецназа Соборной Гардарики, ряженый в эверийскую форму из соображений секретности. Их как будто ждали, как будто заранее пристреляли место десантирования. Его самого спасло только то, что, вопреки инструкции, он первым покинул бот и побежал вперёд, чтобы осмотреться. В этот момент ракетный залп распахал полосу прибоя. Собственно, его вина состояла лишь в том, что он остался жив, а оправдаться был только один способ: пустить себе пулю в лоб и упасть между двумя половинками унтер-офицера Мельника, которого разорвало пополам.
Потом оказалось, что всё было известно заранее, что их всех просто подставили — положили на алтарь международной стабильности и стратегических интересов Великой Родины. Погибнуть не было подвигом, а выжить — означало совершить преступление, за которое как минимум можно лишиться погон.
