— Вот за что я люблю бер᾿Гронов! Они просты, ими легко манипулировать. И они не столь далеко зашли в своих пороках и отрицании Бурзбароса, как Махи.
Галебус расселся в кресле, в очередной раз отряхнул рясу от белой пыли подземелья и изрёк:
— Допустим, Дамир проснется в ком-то из подопытных, и что мы будем делать? Это же герой бер᾿Гронов! Они так просто нам его не отдадут.
— Тише, у тебя чересчур зычный голос — звенит в голове. Проблемы следует решать по мере их поступления, дабы не множить, не так ли? Кстати, твои люди наблюдали за Ксандром. Куда он ходил сегодня ночью?
— В бордель, — ответил Галебус, отметив, что Эйзикил следит за ним не меньше, чем за подопытными, и нисколько этого не скрывает.
Эйзикил задумчиво покивал — ни дать ни взять, ящер-падальщик, дряхлый, но опасный.
— До встречи на совете, — стараясь скрыть негодование, сказал Галебус и выскользнул за дверь.
Эйзикил не собирается посвящать его в свои планы, и в будущем вряд ли что-то изменится. Нужно найти выход из западни. Шаг влево, шаг вправо — и старик объявит, что Галебус скрывал свою деятельность от Гильдии, преследуя личные интересы. И тогда все. Точка.
По коридору навстречу Галебусу двое манкуратов катили ящик на колесах. Тёмник прижался к стене, пропуская их. Манкураты вызывали в нем смесь жалости и брезгливости, наверное, потому он был почти ласков с Мио. Их безразличные лица, стеклянные глаза… Больше всего на свете Галебус боялся стать манкуратом, потерять мощь своего разума.
Град прекратился, и площадь наводнили варханы. Бегали, суетились, разгружали повозки. Точно муравьи. Сталкиваются, обмениваются информацией и разбегаются. Или тащат гусеницу в муравейник. В муравейнике точно так же, как и у варханов, часто случаются переделы власти, и горе проигравшим! Только у муравьев все честно и нет интриг. А тут чуть замешкался, и вот ты уже на краю обрыва.
Когда Галебус безусым юнцом попал в Центаврос Ангулема, то, глядя со второго яруса на раскинувшийся город, ощущал себя на вершине жизни. А сейчас… Небо серое девять месяцев в году, каменные домики с окнами-бойницами и кривыми трубами. Струйки дыма тянутся вверх и исчезают за тучами. Жилища терианцев всегда напоминали Галебусу стариков. Им давно бы пора в могилу, а они все коптят…
На улице, в подворотне возле собственного дома, Галебус заметил двоих… не варханов, нет. Двоих подопытных. Повернувшись к нему спинами, они что-то рассматривали на земле. Один высокий, волосы русые, второй головастый, бритый. Вот тебе и шанс… Нужно им воспользоваться.
— Дамир! — позвал Галебус.
Подопытные повернулись одновременно. Галебус скрипнул зубами. Опять силу голоса не рассчитал, прикидывай теперь: приживленная личность отреагировала на своё имя или земляне решили посмотреть, кто там орет.
Поскольку рядом никого больше не было, высокий, Ксандр, сообразил, что обратились к ним, и ответил:
— Нас зовут иначе. Похоже, вы обознались.
Мысленно выругавшись, Галебус хлопнул дверью и очутился в своем доме, который больше не казался ему крепостью.
Из зала советов возвращались по многолюдной Радужной площади. Навстречу попадались в основном военные в камуфляже да патрули в традиционной черной форме с черепами на рукавах. Гражданские опасались покидать дома, хотя погода располагала. Вацлав шагал по левую руку от Ксандра, норовил забежать вперёд и громко обсуждал прохожих.
Недалеко от Центавроса стояли два пустых мотоцикла — тяжелые, украшенные ремнями и цепочками, как у земных байкеров. На них прибыли вестницы. Рокоча мотором, подъехал третий мотоцикл. На нем сидела женщина с изумительной красоты ногами. На ней были ботфорты, черные штаны в обтяжку и куртка вроде косухи. Вестница сняла шлем, и черные волосы рассыпались по спине водопадом. Спрыгнув со стального коня, она поспешила к Центавросу.
Она вызывала смутное раздражение, почему, Ксандр не мог вспомнить: память Дамира захлестывала волнами, сейчас мертвый берсер пытался пробиться, но не мог.
Из разрыва туч выглянуло солнце, озарило площадь, вымощенную разноцветным булыжником. Чужая память снова шевельнулась в сознании Ксандра, и он замер, уставившись на плоский красный камень. Камень двоился, наливался красками. А в голове пульсировало: «Радужная… Площадь… Радужная площадь».
