Мне сразу стало ясно, что переподчинение не вызывалось боевой необходимостью. Но я в эти минуты не мог думать о том, что командир полка мог разочароваться в комбате-2 и что он на всякий случай решил держать меня под рукой в расположении второго батальона.
В 1976 году в Доме Советской армии мы пышно отмечали 50-летие нашей дивизии. В ресторане ко мне подвели двоих незнакомых мне людей, один из которых был в форме полковника. Представили: «Бывший командир первого батальона 171-го полка Беляк и его начальник штаба Розов». Поскольку мы подвыпили, то взгляды с обеих сторон были не только глубоко изучающие, но и недоверчивые. При моей хорошей зрительной памяти мне стало очевидно, что этих людей я не знаю и вижу их впервые. Я ответил, что командиром первого батальона был майор Иванов, погибший в танке на рассвете 17 ноября. Полковник Беляк, с которым мы впоследствии подружились и над могилой которого, как мне сказали на поминках, я произнёс хорошую речь, стал утверждать, что он был комбатом. Только через несколько минут выяснилось, что он заменил майора Иванова уже после его гибели и моего ранения, и сразу разговор перешел с недоверчивого тона на товарищеский. Я этот пример привёл потому, что Беляк резко отрицательно охарактеризовал бывшего комбата-2: Колоярцев — трус. Это впоследствии подтвердили и другие однополчане, в том числе и Рыбкин A. M., бывший комсорг этого батальона, находившийся при Колоярцеве до его ранения в палец, после которого он тут же убыл в санбат. Поскольку Колоярцева я в бою не видел, то судить о нём не могу. Но другой оценки я не слышал.
Остатки второго батальона, пожалуй, чуть побольше роты, вышли на опушку, вдоль которой стояла изгородь. Мы остановились. Я получил первый боевой приказ от Колоярцева — занять исходное положение для наступления за изгородью, у подножия высокого, но отлогого и внушительного холма. Батальон подался влево.
Вскоре через связного я получил приказ на наступление со взятием угрожающе молчавшей высоты.
На этом рубеже произошел поразивший меня случай.
Как положено по уставу, я скомандовал: «Приготовиться к атаке!». По цепи повторили её. Когда удостоверился, что все услышали, скомандовал «вперёд». Но никто не сдвинулся с места, как будто и не слышали приказа. Меня взорвало. Такого на поле у меня никогда не было. За невыполнение приказа на поле боя расстреливают на месте. Расстреливать из автомата как-то было не принято. По неписаному закону войны командиры расстреливали только из пистолета. Я положил автомат перед собой и вытащил из кобуры пистолет. Перед тем как встать во весь рост на виду у немцев, которые меня могли скосить прежде, чем я успел бы расстрелять нескольких человек, зло и властно повторил команду. Сначала один, затем второй и третий поднялись, и все побежали. Высота оказалась покинутой немцами.
Размышляя сначала в госпитале, а затем вспоминая этот эпизод в послевоенное время, я спрашивал себя: «Почему рота сразу не пошла в атаку? Они же видели моё поведение на поле боя. Сомнений в том, что я не боюсь смерти, ни у кого не возникало. Так в чем же дело?». И только после долгих размышлений, уже в зрелом возрасте, понял, что мои подчиненные привыкли в опасных ситуациях видеть меня первым — первым поднимавшимся в атаку и первым бегущим впереди цепи.
На этот раз ситуация на поле боя для меня была неясной: почему немцы не стреляют из леса, видя нас слева, и нет орудий или танков в овраге справа? Согласно Боевому уставу пехоты я должен боем руководить позади роты и только в исключительных случаях, когда требует обстановка, личным примером воодушевлять атакующих, вырываясь вперед. В восьмидесяти случаях из ста в атаку я поднимался первым. Рота к этому привыкла. А психология подчинённых известна: «Пусть первым будет кто-то другой, а я посмотрю и выжду». Я же сам превратил себя в пробный камешек. Солдаты знают, что после гибели командира происходит длительная заминка, которая приводит к ложному упованию на более благоприятную обстановку. Эта очень распространенная и устойчивая, но вредная «философия» — авось вследствие этой заминки сохранится жизнь — всегда гнездится в обывательской душе, облаченной в серую шинель. Наивные заблуждения!
