Конечно, Викулов схватился за этот очерк. И последовало предложение сотрудничать. “Каким он, Иван Васильев, запомнился при первой встрече? — вспоминает Сергей Васильевич Викулов. — Чем привлек внимание? Внешне, пожалуй, ничем. Костюм, рубашка, галстук, явно не “выходные”, являли собой образец повседневности, когда память не фиксирует ни “полосочку”, ни “клеточку”, ни цвет…
Лицо — типично русское, скорее округлое, чем вытянутое, нос по-славянски мягкий, но не курносый, волосы — темно-русые, густые. Больше запоминались глаза — добрые, улыбчивые, бесхитростные — и говор, манера говорить. Она была предельно естественной, без малейшего желания “показаться”, поважничать — ничего этого не было. Была знакомая мне деревенская скороговорка, подкрепляемая располагающей улыбкой, легким смешком. Увлекшись, он говорил особенно горячо, что называется, строчил, едва успевая пыхнуть сигаретой, вставленной в мундштук. Доверительность, с какой он открывал свою душу, передавалась и мне, и мы через каких-нибудь полчаса чувствовали себя давними знакомыми и даже друзьями”.
И я, давно зная Васильева по публикациям, встретившись с ним случайно в отделе очерка и публицистики “Нашего современника”, был удивлен его обычностью, простотой. Давно знавшие друг друга по публикациям в “Волге”, “Неве”, по книжечкам, выпускаемым издательством “Советская Россия” в серии “Писатель и время”, в газетах, мы обнаружили, что примерно такими и представляли друг друга, и перешли сразу к разговору о видах на урожай, проблеме невест, бушевавшей и в нашей области, знакомых председателях, гремевших на всю страну.
Тогда я не знал, что Иван Афанасьевич пережил большую семейную трагедию. Его жена Нина Алексеевна, с которой он переехал в Усть-Держу (во многом ради нее), занемогла и умерла — опухоль головного мозга. Не мила стала Ивану Афанасьевичу Усть-Держа. Уехал на зиму в город. Весной навестил свой дом в деревне — нет, не лежит душа. Без Нины Алексеевны все холодно и пусто. “Два часа жег березовые поленца, — записал потом Иван Афанасьевич, — взял бумагу — холодная, положил руку на столешницу — холодная. Чего бы ни коснулся — от всего исходит холод. Книги, берестяной чернильный прибор, деревянный подсвечник, ватный матрац, пуховая подушка — все холодное, настывшее... ... А пробую писать — ничего не получается. Нужные слова не приходят, я их позабыл. Они придут, как только оттает мое застывшее в одиночестве сердце”.
Но куда податься, где отогреть свою душу? Его Верховинино исчезло, родной дом подарил он двоюродному брату. Тот раскатал его и перевез в людное место. Возврата в свою деревню нет. Обменял ржевскую квартиру на квартиру в Великих Луках. Но в городе не то, надо опять найти деревеньку, похожую на Усть-Держу, и хозяйку, какой была Нина Алексеевна. Одному на сухом хлебе, в холостяцком жилье — уже невмоготу.
Встретил одинокую душу — давнюю знакомую, подругу Нины Алексеевны — Фаину Михайловну Андриевскую. Она тоже овдовела, растила сына. Погоревали, открыли друг другу душу. Пришли слова грубоватые, но, наверное, необходимые: ты — головешка, я — головешка, двум головешкам легче гореть. А Фаина Михайловна все понимает. Легче работается в деревне? Согласна. Давай поедем в деревню.
Он в Великолукском районе исколесил дороги, навестил все уютные места. Приглянулось село Борки, что раскинулось на берегу круглого, будто тарелка, озера. И леса в обхват села. Вот и решился известный писатель-очеркист вновь сдать экзамен на сельского жителя, осесть на сей раз в Псковской области. Потом он напишет: “Есть на Верхней Волге село Борки, известно тем, что здесь родился и умер поэт и драматург Владислав Озеров (1769—1816), автор трагедий “Эдип в Афинах”, “Фингал”, “Дмитрий Донской”, “Поликсена”. Историки театра отмечают, что именно в исполнении женских ролей трагедий Озерова — Антигоны, Моины, Ксении, Поликсены — расцвел талант замечательной русской актрисы Екатерины Семеновой. Помните, у Пушкина:
Там Озеров невольны дани
Народных слез, рукоплесканий
C младой Семеновой делил”.
