И — навсегда.
О СТРАШНОМ И СВЕТЛОМ МИРЕ...
Я благодарен Инне Ивановне Ростовцевой, которая принесла в журнал свои размышления о стихах В. М. Василенко. Я сам давно хотел вспомнить о нем, опубликовать его никому не известные стихи из моего архива, его письма. Мы встретились с ним в начале восьмидесятых годов прошлого века. Сухой, благообразный, опрятно одетый старик, приподнявшись с кресла в коридоре издательства “Советский писатель”, вежливо обратился ко мне:
— Станислав Юрьевич, я давно хотел познакомиться с Вами. Позвольте представиться — Виктор Михайлович Василенко.
Наши отношения развивались во время встреч в разговорах о поэзии Ахматовой и Заболоцкого, в размышлениях о его любимых поэтах западного мира Эдгаре По и Поле Верлене, в спорах о том, как переводить темные места из “Слова о полку Игореве”... О своих лагерных северных годах он вспоминал редко и неохотно. Лишь незадолго до смерти, когда принес в “Наш современник” цикл стихотворений о жизни на берегах Инты и Печоры, рассказал мне многое, о чем почти не вспоминал ни в беседах, ни в письмах. Северные верлибры понравились мне гораздо больше, нежели его холодноватые сонеты, нежели стихи, написанные под влиянием Волошина и Тарковского — совершенные, живописные, иногда велеречивые, но страдающие некой недостаточностью присутствия, личной судьбы. Хотя я высоко и, видимо, справедливо оценил их во внутренней рецензии, написанной для издательства “Современник”, и в предисловии к книге...
Северные же верлибры я сразу напечатал в декабрьском номере журнала. В них была подлинность пережитого...
Снег выползает на тропу,
вздымается облаком, кружит, звенит!
В его звоне предостережение о беде!
Он залепляет глаза, забивается за воротник;
снег прорывается в дыры плохо запахнутого бушлата.
Тропа, где только что шел, исчезает...
А сколько горестной поэзии в безыскусном рассказе о том, как автор заделывает во время пурги крышу барака:
Я брал длинные и тонкие доски
и прилаживал их друг к другу,
а потом прибивал гвоздями,
а гвозди были кривые и плохо
в мокрое дерево шли. А через час
ветер поднялся и снег закружил,
стало страшно на крыше.
Жизнь посреди смертоносных стихий лепила из Виктора Михайловича Василенко поэта.
А тундра подходила прямо к Уралу и замирала возле него,
замирала зверем, встретившим трудное препятствие.
Солнце вставало, не ненадолго.
Его красный, тусклый шар медленно взлетал кверху,
и начинали блестеть кряжи, мерцали ледяные поля.
Но это зрелище — смутное и великолепное — было кратким.
В те же годы леденящие душу сполохи северного сияния и восходы багрового солнца наблюдали на разных северных широтах Ярослав Смеляков, Николай Заболоцкий, Варлам Шаламов. И каждый из них мог сказать об этой жизни словами Виктора Василенко: “О страшном и о светлом мире — мои стихи!”
* * *
Уважаемый Станислав Юрьевич!
Хочу еще письменно поблагодарить Вас за Ваш подарок — книгу стихов, которую я прочитал внимательно, а также за добрые слова о моих стихах. Последнее мне очень дорого, так как я Вас люблю, как поэта, очень ценю и у меня есть несколько Ваших поэтических сборников, которые я часто открываю. Мне еще о Вас говорил мой друг поэт Леонид Николаевич Вышеславский, который в свое время (это было несколько лет назад) посоветовал мне послать Вам мои стихи, но я на это, признаюсь, не решился. Тогда мне Леонид Николаевич сказал: “Станислав Куняев это “Ваш” поэт” — и я с ним полностью согласен. Ваши стихи мне близки тем, что они обращены к России, к древней ее истории, но которую Вы не описываете, а с каким-то особенным проникновением раскрываете всегда что-то очень важное и неожиданное. Вот этот Ваш своеобразный взгляд — он всегда захватывает. Мне очень близко Ваше ощущение природы и то, что Вы так хорошо “видите”, “чувствуете” русскую природу. Ваша, если так выразиться, тематика и характер поэтических направлений необычайно разнообразны. Здесь и стихи, обращенные к Востоку, какое-то желание понять его поэтически-философски, и в то же время всегда, везде это пронизывается силой лирического ощущения. А что может быть дороже для поэта — этот характер лирического “познавания” мира и через него “себя”, а потому и дар этот читателю.
