Эгон Бар в “Райнишер Меркур” 16.04.1993
“Квицинский, который почти всю свою жизнь был представителем великой державы, слыл строгим переговорщиком, которого нередко побаивались, и говорил на равных с американцами, исполнен чувства горечи. Видно, как больно ему оттого, что Россия так опустилась. И, наверное, он тоскует, вспоминая о более светлых и славных временах. На этом фоне понятны его нелицеприятные оценки. Они не неправильны”.
“Штуттгартер Цайтунг” 16.09.1994
“Квицинский видел, как из реформ постепенно получилась революция, а затем хаос, который все время таит в себе опасность гражданских войн... В те месяцы распада Квицинский был в центре событий в Бонне и Москве, а потом и на Кавказе, когда Коль и Геншер вместе с государственными деятелями Востока обсуждали новое лицо Европы. Квицинский не оставляет никаких сомнений в том, что для него события тех лет вылились в трагедию. Под конец он пережил сначала как действующее лицо, затем как наблюдатель — и притом все более страдающий — распад своей страны, утрату Горбачевым власти, возвышение новых трибунов и уход всех тех политиков, чиновников и дипломатов, с которыми он проработал всю свою жизнь. Квицинский, однако, твердо верит, что возрожденная Россия рано или поздно станет новым партнером и для Запада. В этом он не расходится с Генри Киссинджером, Гельмутом Шмидтом или Гельмутом Колем, которые также видят в оздоровившейся России неотъемлемый элемент мирового порядка”.
“Франкфуртер Вохе” 16—31.10.1994
“Возврата в прошлое, по мнению Квицинского, не будет. Он уверен в том, что Россия преодолеет кризис. В ее истории не раз уже случались распад и смута, и она выходила из них”.
“Франкфуртер Алльгемайне Цайтунг” 01.04.1995
И.РОСТОВЦЕВА • «Шедший за Дантом вслед» (Наш современник N12 2001)
Инна Ростовцева
“ШЕДШИЙ ЗА ДАНТОМ ВСЛЕД”
(о поэзии Виктора Василенко)
Как странно устроена Жизнь: однажды, году в 1988-м, в конце февраля, случиться телефонному звонку — и голосу человека назваться именем неизвестного поэта Виктора Михайловича Василенко.
Через неделю получить от него письмо и две, как он выразился, “небольшие скромные книжечки”: “Облака”, 1983 и “Птица солнца”, 1986 (
И. Р.
— с лестными для адресата словами: “критику, понимающему глубоко поэзию”); через какое-то время — тетрадку со стихами: “Сонеты об Италии и о другом”, где каждая страничка машинописного текста — а их было 15 — помечена в углу инициалами “В. В.”... И думать, что впереди еще много времени — для личного знакомства и встречи, для общения с человеком необычной судьбы, вернувшегося с того края ночи...
Но Виктору Михайловичу Василенко шел тогда восемьдесят четвертый год...
Как странно устроена Смерть: 10 лет как поэта нет в живых; передо мной на столе лежит то же письмо от 11 марта 1988 года, те же книжки, к ним прибавились еще две новые, одна из которых успела выйти при его жизни: “Сонет”, 1989 и “Северные строки”, 1991 (сигнал вышел через 2 недели после смерти автора), но они прочитываются теперь совсем по-иному — глубже, серьезнее, ответственнее, что ли. Видишь — то, что не увидел тогда, чувствуешь — то, что не ощутил тогда, и хочешь сказать те слова, что не успел при жизни...
Или просто начинается Посмертная жизнь поэта, у которой свои законы, и все видится в ином, углубленном новом свете?
Сам Василенко приводит в письме ко мне такой поразительный факт: философ и богослов Лев Платонович Карсавин, с которым он сидел в одном лагере в Абези, был очень глубоко верующим, но не ортодоксально. Умирая, он сказал: “До свиданья, не говорю прощайте! Иду туда, о чем я много писал, и посмотрю, насколько я был справедлив”.
“Оттуда” видно, насколько В. М. Василенко был несправедлив к себе, недооценивал себя — до последней минуты он сомневался в подлинности своего дара.
“Я всю жизнь писал стихи и никогда не рассчитывал, что многие мои стихотворения увидят свет. Я до сих пор не очень уверен, что могу считать себя подлинным поэтом...” И в другом месте письма: “Я не оцениваю отнюдь моих стихов, я о них самого скромного мнения”.
