Наш человек в Киеве - страница 56

На помощь «работорговцу» полез еще один боевик в камуфляже. Этот себя не стеснялся, поэтому лица не закрывал ни балаклавой, ни кепкой. Причина подобной смелости была очевидна — он был сильно пьян.

— Ганьба России, волю Надии!

— Наде волю!

— Смерть ворогам!

Под эти крики нетрезвый боевик перелез через первую решетку и оказался на площадке перед главным входом. Площадка была усыпана камнями, не долетевшими до фасада еще с прошлых акций, которые здесь проводились еженедельно, если не чаще.

Боевик с хозяйским видом походил там некоторое время, нашел белый силикатный кирпич и прошел дальше, ко второй решетке перед фасадом. Перед этим вторым препятствием он встал и некоторое время размышлял, пьяно покачиваясь, решая непростую даже для трезвого ума задачу — как кинуть кирпич из клетки, если ячейки клетки меньше, чем кирпич. Народ вокруг орал не переставая и тогда боевик все ж таки кинул свой кирпич — видимо, в надежде, что оно само как-нибудь пролезет.

Оно не пролезло — кирпич упал обратно, прямо к берцам националиста. Толпа откликнулась на эту неудачу разочарованным улюлюканьем.

— Ща, ща, ща, погодите! Ща будет вам погром, как положено! — сообщил боевик, снова поднимая кирпич.

Потом он заметил домофон перед заваренной намертво калиткой и направился туда. Домофон тоже оказался не из простых изделий. Не иначе, как изделие оборонпрома времен СССР, подумалось мне. Во всяком случае, это невзрачное на вид устройство выдержало не меньше десятка ударов кирпичом, прежде чем из него посыпались крошки микросхем и прочий электронный хлам.

— Слава Украине! — завопил боевик, указывая обломком кирпича на разгромленную вражескую технику.

— Смерть ворогам! — согласились демонстранты.

Тем временем первый боевик, из стеснительных, сумел с обезьяньей ловкостью вскарабкаться на металлический козырек и там начал орудовать прутом из арматуры, который, похоже, прихватил с собой заранее. Ну, не отломал же он его голыми руками от посольской решетки.

Над козырьком было окно, по неосмотрительности архитектора это оно оказалось стеклянным, и сейчас боевик ловко крошил его металлическим прутом.

Толпа пришла в восторг, наблюдая за процессом. А я наблюдал за толпой.

Как ни странно, никто из этой толпы не вызывал у меня раздражения своим внешним видом или, к примеру, особенностями анатомии. А ведь такое раздражение — норма, когда ненавидишь объект съемки: однажды в Петербурге я снимал задержание оперативниками маньяка-педофила, и меня взбесило даже наличие у него небольшого животика. «Да пните уже этого мерзкого пузатого урода, как следует!», — мысленно орал тогда я оперативникам и с тех пор с недоверием и неприязнью смотрел на всех пузатых мужчин.

Сейчас мне очень хотелось упрекнуть толпу вокруг себя в каких-то аномалиях, но — нет, вокруг меня на самом деле были симпатичные и даже милые люди, которые, однако, убили бы меня на месте, если бы доподлинно узнали, что я русский, а не болгарский журналист.

У меня, наконец, сел аккумулятор в камере, и я возвращался домой в хостел, старательно размышляя именно об этой коллизии: почему убийство в Киеве болгарского журналиста всколыхнуло бы европейскую общественность, а вот аналогичное жестокое убийство русского журналиста никто бы в Европе не заметил.

Я шел назад пешком больше часа, но так и не придумал толерантного ответа на этот вопрос.

Я снова заявился в «Пузатую хату» в популярное обеденное время, чтобы поговорить, на этот раз — о работе. Мне до чертиков надоели сюжеты про неонацистов, гражданскую войну, поганых русских-евреях ев-поляков, коррумпированных чиновников и прочее дерьмо. Мне захотелось позитива.

Олеся пришла на свой обед чуть позже обычного, но совсем не удивилась, увидев меня за ее любимым столиком.

— Привет бойцам невидимого фронта, — крикнула она мне весело уже из-за декоративного плетня, выдвигаясь от кассы с подносом, полным тарелочек, пиал и чашек.

— Я боец видимого фронта, — возразил я, когда она повесила пальто на крючок на стенке и села за стол.

Под ее пальто вдруг оказалось потрясающее платье с открытыми плечами.