— А вы, собственно, кто такие? Полиция? — решил возмутиться я.
— Мы народная дружина. А вот ты что за фрукт? Что ты тут снимаешь, вопросы какие-то задаешь прохожим?
— А что, нельзя? У вас же вроде демократия, как у нас в Болгарии, можно всем гутарить…
— Гутарить?!
— Ну, балакать?
— Балакать?! Ты, наверное, хотел сказать — размовлять? По-украински так…
Я приуныл. Изображать болгарского украинца у меня явно не получалось. Гопник в камуфляже продолжил беседу, как бы незаметно отжимая меня своим худосочным корпусом к переулку.
— Не знаю, что там у вас в Болгарии размовляют. Если ты, конечно, из Болгарии. Да вы там, в Болгарии, кстати, с москалями взасос целуетесь. А у нас тут с ними война. Показывай-ка свое удостоверение, или сдаем тебя в полицию.
Я пожал плечами, встав на месте покрепче:
— Я — журналист и полиции не боюсь.
Но удостоверение все-таки вытащил из-за пазухи и повесил снаружи на куртку.
Наглый юнец со шрамом взял мое удостоверение в руку, вытянув шнур бейджа на всю длину, так что мне начало чувствительно резать шею, и после минуты пристального разглядывания заявил:
— Херня какая-то. Я сам такое могу распечатать на цветном принтере. Пошли в полицию, а по пути поговорим. Расскажешь нам все за себя, карманы нам покажешь, телефон…
Меня вдруг завел этот хамский тон, от которого я уже отвык со времен горячих 90-х.
Я вырвал у него из рук свое удостоверение, поставил сумку с камерой на брусчатку, положил рядом штатив в чехле и резко толкнул гопника в плечи освободившимися руками:
— Попробуй, сучонок, отведи меня куда-нибудь…
Юноша явно не ожидал отпора и от неожиданности сделал шаг назад. На него с чутким вниманием смотрели два его подельника, готовые, как водится, и бежать, если тот побежит, и нападать, если он нападет.
— Ты что, москаль, не подчиняешься требованиям народного дружинника?
— Не-а, — ответил я ему, широко улыбаясь.
Я не стал ждать атаки, а первым ударил слева своим коронным свингом. Дружинник мешком осел на асфальт, запрокинув побледневшее лицо к серому февральскому небу. Его товарищи с преувеличенной заботой принялись хлопотать возле него, не поднимая на меня глаз. Я поднял сумку и штатив и быстро пошел в сторону площади Независимости.
Пересидеть досадное происшествие я решил в очередной «Пузатой хате», что попалась мне на пути. Дешевая столовая была полна народу, туда на обед, похоже, явился офисный люд со всей округи, столики были заняты все до одного. Я подсел за столик с немолодой крашеной блондинкой, предварительно вежливо, хотя, может, и многословно, спросив разрешения.
— Конечно, садитесь, — отозвалась она весело. — Заодно расскажете мне, как дела в Москве.
Я шумно вздохнул и сел за столик, осторожно устраивая там свой поднос. Потом все-таки спросил:
— Как вы все тут узнаете, что я москаль?
Она захихикала, вполне доброжелательно глядя на меня:
— У вас очень правильная русская речь. Правильные интонации, ударения. Ну и акцент, конечно, его ни с чем не спутаешь. У нас последние годы так не говорят. Происходит смешение и упрощение языка. В Киев приехало много жителей окраин, они сейчас доминируют не только в политике, но и в бытовом общении. Эти люди говорят на маргинальном языке. Этих людей на этом языке называют гопниками.
— Вы — филолог? — догадался я.
— В прошлом — да, учитель русского языка. Сейчас бухгалтер. Олеся.
— Очень приятно, я — Игорь. Значит, дело в моей речи? Теперь-то мне все ясно, спасибо, — кивнул ей я и принялся за суп, тщательно следя, чтоб не звякала ложка, и ничего не хлюпало. Хотелось произвести хорошее впечатление на единственного доброжелательного человека, встретившегося мне за последние три дня.
— Так расскажите мне, Игорь, как там у вас, в Москве, сейчас дела? — все так же весело попросила Олеся, принимаясь за свой чай.
Я решил ей не врать, потому что здорово устал от вранья и актерства.
— Я из Петербурга. У нас там сейчас холоднее, чем у вас. А так в целом все похоже.
— Да ладно, похоже. У меня полно друзей и в Москве, и в Петербурге. И у вас нацики с факелами, я знаю точно, по городам пока не ходят.
Я отложил ложку и уставился на нее. Потом все-таки спросил:
