— Вам когда-нибудь говорили, чья это кожа?
— Нет.
— Полицейского, который замучил насмерть моего отца. Видите ли, мой отец был бедняком. Он принадлежал к классу пытаемых.
Подошла Милли, нагруженная журналами «Тайм», «Лайф», «Пари-матч» и «Куик». Было уже четверть четвертого, и небо над взлетной дорожкой посерело — забрезжил призрачный рассвет. Летчики направились к самолету, за ними прошла стюардесса. Он знал всех троих в лицо: несколько недель назад они сидели с Беатрисой за столиком в «Тропикане». Громкоговоритель известил по-английски и по-испански об отлете самолета номер 396 на Монреаль и Амстердам.
— Вот вам на память, — сказал Сегура.
Он дал им по маленькому свертку. Они развернули свои подарки, когда самолет еще летел над Гаваной; цепочка огней приморского бульвара ушла в сторону и скрылась из виду; море опустилось, как занавес, над их прошлым. В свертке Уормолда была бутылочка «Опоры Гранта» и пуля, выпущенная из полицейского пистолета. У Милли — маленькая серебряная подковка с ее инициалами.
— А почему он подарил тебе пулю? — спросила она.
— Шутка, и не очень остроумная. И все же он не такой уж плохой человек, — сказал Уормолд.
— Но совсем не годится в мужья, — ответила повзрослевшая Милли.
Когда он назвал свое имя, на него посмотрели с любопытством, а потом посадили в лифт и повезли, к его удивлению, не вверх, а вниз. Теперь он сидел в длинном подземном коридоре и смотрел на красную лампочку, горевшую над дверью; ему сказали, что он может войти, когда загорится зеленый свет, и ни минутой раньше. Люди, не обращавшие внимания на лампочку, входили и выходили; одни держали папки с бумагами, другие — портфели, какой-то человек был в форме полковника. Никто на него не смотрел; он чувствовал, что почему-то их стесняет; они старались отвернуться, как отворачиваются от калеки. Но, наверно, дело тут было не в его хромоте.
По коридору от лифта прошел Готорн. Костюм его был помят, будто он спал, не раздеваясь: видно, прилетел ночным самолетом с Ямайки. Готорн тоже не взглянул бы на Уормолда, если бы тот его не окликнул:
— Эй, Готорн!
— Ах, это вы, Уормолд.
— Беатриса долетела благополучно?
— Конечно.
— А где она?
— Понятия не имею.
— Что здесь происходит? Можно подумать, что военно-полевой суд.
— А тут и в самом деле идет военно-полевой суд. — Готорн сказал это ледяным тоном и прошел в дверь, над которой горела лампочка. Часы показывали 11:25, а вызвали Уормолда на одиннадцать.
Он раздумывал, могут ли они что-нибудь с ним сделать, кроме того, что выгонят, впрочем, они уже и так его выгнали. Это бесспорно. Сейчас они, вероятно, решают его судьбу. Им вряд ли удастся подвести его под закон о разглашении государственной тайны. Он выдумывал тайны, а не разглашал их. Конечно, они могут помешать ему получить работу за границей, а службу в Англии человеку в его годы не так-то легко найти, но зато он и не подумает возвращать им деньги. Деньги нужны Милли; ему теперь казалось, что он честно заработал эти деньги, став мишенью для Картера — и для его пули, и для его яда.
В 11:35 из комнаты вышел полковник и быстро зашагал к лифту; вид у него был разгоряченный и сердитый. «Вот идет судья-вешатель», — подумал Уормолд. Вслед за ним появился человек в грубошерстном пиджаке. У него были глубоко запавшие голубые глаза; несмотря на штатский костюм, было ясно, что он моряк. Взгляд его ненароком скользнул по Уормолду, но он быстро отвел глаза — видно, был человек порядочный. Он крикнул: «Обождите, полковник!» — и пошел по коридору с небольшой раскачкой, словно опять был у себя на мостике в штормовую погоду. За ним вышел Готорн, разговаривая с каким-то очень молодым человеком, а потом у Уормолда вдруг перехватило дух, потому что загорелся зеленый свет и перед ним оказалась Беатриса.
— Вам надо туда, — сказала она.
— А какой мне вынесли приговор?
— Не могу сейчас с вами разговаривать. Где вы остановились?
Он назвал гостиницу.
— Я приду к вам в шесть. Если смогу.
— Меня расстреляют на рассвете?
— Не волнуйтесь. Идите. Он не любит, когда его заставляют ждать.
— А что будет с вами?
