В прежние времена Алина с Автандилом не вылезали из ресторанов, покупали себе хорошую еду, у Автандила было три костюма. Он и Алине купил розовый костюмчик, джинсы и шубку из козлика, а также сапоги и две пары туфель, не говоря о всяких мелочах.
А теперь идти с ребенком некуда. В общежитие не поселят с младенцем.
И сохранились ли ее вещи? Подруга Фая обещала узнать, куда все дели.
Но к телефону ее было вызвать трудно, он один был на весь коридор.
Позвонишь, а человек не пойдет искать. Лень или некогда. Трубка лежит по десять минут.
А на место в семейном общежитии — туда, где живут парочки с детьми и одинокие мамаши вроде Алины — надо было заранее, чуть ли не в первый день беременности, как шутили в профкоме, подавать заявление.
Но там, как сказали, мест нет. Большая очередь, видите ли. Так ответили Фае.
У этой подруги, у Фаи, год назад был подобный случай, она родила, Волков сказал «это не мой», с усмешкой, причем наглой, и переехал из общежития к москвичке Конвицкой, то все сомневался, не хотел, а тут его как подстегнули.
Как итог Фая пока что оставила ребеночка в Доме малютки, чтобы сдать сессию, а когда через месяц с лишним или через два пришла, ей сказали, что он умер и его сдали в крематорий: «Не держать же на льду, пока вы заявитесь!»
Обо всем этом Алина думала после каждого звонка по телефону, но не говорила никому, а вот Маше было весело, она учила язык ирду и рассказывала Алине о Хандии, она перед больницей смотрела несколько документальных фильмов про эту страну.
— Представляешь, там среди улицы ходят священные коровы! И никто их не уводит. Никто не доит! И если корова начнет есть с прилавка фрукты, ее не имеют права остановить!
Алина отвечала:
— Вот бы мне так!
Роды у обеих начались почти одновременно.
Их увели в предродовую.
Они шли бесконечным коридором, который, как в бане, был выложен белой плиткой. Маша семенила согнувшись, держа живот в объятиях, словно боялась потерять ребенка.
Алина шла как на казнь, но не гордо. Она тоже держалась за свой тяжеленный живот, но не оберегая ребенка, а испытывая невыносимые муки. Ее живот жгло как раскаленным железом, и открывалась во всей своей красе полная безнадежность происходящего.
Они рожали на соседних столах. Алина орала, а вот Маша молчала.
«Вот выдержка у девчонки», — между схватками подумала Алина и из гордости тоже перестала кричать.
И вдруг все бросили Алину и столпились у стола Маши. Забегали, примчались с уколом, поволокли капельницу. Раздался писк.
— Маша! — все повторяла акушерка. — Маша! У тебя сынок! Маша! Открой глазки!
А другая подошла и потрогала Машину шею:
— Все, девочки.
В этот момент Алина отчаянно заорала:
— Все! Рожаю! Суки проклятые! Подойдите! Кто-нибудь! Не бросайте меня — ааа!
К ней подскочила тетка в очках:
— Не ори! Ты что! Сейчас поглядим…Так. Давай! Работай! Тужься! А теперь стой! А то порвешься!
— Что вы делаете! — завыла Алина.
— Это не мы, это ребенок твой, — сказала акушерка.
И тут же из чрева Алины стал выдавливаться с нечеловеческой силой и безумной болью, а потом вылился, как огромный ком плотной горячей глины, ребенок.
— Мальчик, — сказала акушерка. — Посмотри.
— Не буду, — ответила Алина. — Уберите его.
— Но-но, мамаша, какая сердитая. Все пройдет. Будешь его любить больше жизни своей! Вон подружка-то твоя померла. Сироту оставила. Его некому будет к груди прислонить…
Детей унесли в соседнюю операционную, что-то с ними делали, дети пищали.
Привезли каталку, переложили на нее тело бедной Маши и увезли. Все.
И почему-то все ушли.
Алина встала как безумная, схватила свою окровавленную пеленку, прикрылась, собралась бежать, чтобы больше никогда не вспоминать об этом ужасе.
Ее ребенок попадет в детский дом и будет жить жизнью сироты. А ребенок умершей Маши поедет в Хандию и будет жить как царь.
Почему это другим везет — и семья, и заграница, и еда, и деньги, — а ей никогда не везло!
Алина, заливаясь кровью, шатаясь, пошла в соседнюю палату к лежащим под кварцевой лампой детишкам.
У них у каждого были разложены заранее приготовленные по два браслетика с именем и фамилией матери.
