— Вам не следовало этого делать, Мэтью Сопвит. Это была не просто пощечина — это был настоящий удар. Вы первый мужчина, который осмелился поднять руку на меня. Вы пожалеете об этом. Запомните мои слова.
Тилли словно вросла в землю. Она слышала быстрые удаляющиеся шаги, но не смела тронуться с места. Она чувствовала — Мэтью все еще стоит там, где его оставила Алисия Беннетт. Вдруг ствол кипариса прямо перед ней задрожал и затрясся, и Тилли едва удержалась, чтобы не вскрикнуть. Это Мэтью тряс дерево, и его руки находились всего лишь на расстоянии вытянутой руки от ее лица. И когда, словно обращаясь к ней, он то ли взвыл, то ли простонал: «Боже Всемогущий!» — она крепко зажмурилась и зажала себе рот так, что ей стало больно.
Наконец Тилли услышала, что Мэтью отошел от дерева, и почти перестала дышать, лихорадочно прикидывая: «А вдруг сейчас, дойдя до конца аллеи, он свернет сюда?» А когда он сделал именно это, она взмолилась про себя: «О Господи, пусть он не заметит меня!»
Мэтью поравнялся с ней; голова его была низко опущена, и подбородок почти упирался в грудь, а шел он не так, как ходят пьяные, а так, как ходят очень старые люди.
Только когда его шаги окончательно затихли вдали, Тилли осмелилась выйти из кипарисовой тени.
Она не бросилась бежать к дому: ее била крупная дрожь и она шла медленно. Ей не давал покоя один вопрос, который уже много раз она задавала себе на протяжении жизни: «Неужели это опять начинается?»
На следующий день, перед обедом, в доме уже все было как всегда — во всяком случае, что касается чистоты и порядка. Однако вся прислуга находилась в состоянии некой нервозности. Кэти, Пег, Фэнни и Бетти хором ворчали по поводу беспорядка, оставленного нанятыми на праздничный вечер слугами. Бидди ни с кем не могла говорить спокойно. Мужчины сумели лечь спать только тогда, когда последняя лошадь была выведена из стойла: это случилось уже почти в четыре часа утра. А сам хозяин по словам Артура, похоже, не ложился вовсе, потому что около семи часов утра он был уже полностью одет и сидел на коне, которого сам и оседлал.
Единственный, кто был вполне доволен и счастлив — это Джон. Тилли увидела его в час дня въезжающим в ворота, он возвращался с шахты, куда заезжал ненадолго. Юноша остановил коня и, глядя сверху вниз на Тилли, спросил:
— Решила п…прогуляться, Троттер?
— Я иду к себе.
— О, это д…д…да…далеко. П…почему ты не взяла д…двуколку?
— Я хочу пройтись пешком.
— П…понятно. Мне т…тоже утром захотелось выбраться к…куда-нибудь после в…вчерашнего. Все прошло ч…чудесно, правда, Тр…Троттер?
— Да, Джон, просто замечательно.
— П…последние гости уехали, к…когда уже рассвело. А я…я проспал д…допоздна. Потом Артур с…сказал, что М…Мэтью уже с семи утра на ногах и даже у…успел уехать. Я сейчас е…ездил к нему. Он зол к…как черт. По-моему, на самом д…деле он небольшой охотник до разных п…п…праздников. За то вовремя, что он прожил в А…Америке, его вкусы сильно и…изменились. А ты знала, что он р…рассержен, Троттер?
— Нет.
— Видно, ч…что-то его сильно расстроило. И…или кто-то. Я с…спросил, приедет ли он обедать, а он: «Нет, я с…собираюсь в Ньюкасл». — Наклонившись в седле, Джон усмехнулся: — П…похоже, он п…п…перемолвился словечком с леди Алисией, а?
Тилли пришлось откашляться, чтобы произнести:
— Да, похоже.
— Н…ну, пока, Тро…Троттер. Приятной тебе п…прогулки.
Джон тронул коня, а Тилли пошла по дороге. Джон был влюблен, и весь мир представал перед ним в розовом свете.
Но его брат был не единственным, кто не смог оставаться дома в этот день: Тилли тоже с самого утра хотелось выбраться из Мэнора. А вот сейчас, чем меньше ей оставалось идти до своего домика, тем больше ей хотелось снова жить там. Вдвоем: она и ее сын.
Первое, что она сделала, войдя в дом, — это распахнула все окна. Если только в камине не горел огонь, весь дом буквально пропитывался затхлым запахом старых книг. Сняв легкий пыльник и шляпу, Тилли села на диван возле пустого камина и огляделась. Ничто не мешало ей вернуться сюда. Она была независима и достаточно обеспечена, чтобы не работать. Но под каким предлогом покинуть Мэнор? Да разве она обязана оправдываться перед Мэтью, разве не может она просто сказать ему, что хочет вернуться к себе? Но что тогда будет? Она не могла ответить себе на этот вопрос. Зато она отчетливо представила, как он замечется по комнате, изрыгая проклятия; перед ее мысленным взором промелькнуло его разъяренное лицо, приближающееся к ее лицу, его бешеные глаза, впившиеся в ее глаза: огонь, которым они загорались в такие минуты, всегда вызывал у нее внутреннюю дрожь. Как же ей быть? А делать что-то надо, и чем скорее, тем лучше — иначе будет слишком поздно, и она уже ничего не сможет сделать. Тилли сама не понимала, что и зачем, собственно, ей нужно делать. Речь шла о чем-то, чему она еще не смела найти название, ибо знала, что если название будет найдено, то это станет ее концом и началом чего-то невозможного, немыслимого.
