Газета «Работнически вестник», 6 ноября 1920 г.
На площади у Львиного моста шел митинг. Сотни людей стеклись сюда со всех концов столицы, чтобы приветствовать звезду Октябрьской революции. Над человеческим морем гремел голос оратора.
Стоя на столе, покрытом красным сукном, величественный и внушительный, руководитель бурной забастовки железнодорожников, любимый народный трибун клеймил позором озверелого классового врага, и рабочие, затаив дыхание, ловили каждое его слово. В воздухе кружился снег, засыпая людей, крыши домов, спины бронзовых львов, сидевших с поджатыми хвостами на каменных постаментах моста. Какой-то носильщик в галошах на босу ногу, с веревкой, перекинутой через плечо, точно генеральские аксельбанты, сидел верхом на одном из львов и, держась за гриву, выкрикивал хриплым, простуженным голосом:
— Долой капитал!
На мосту толпилось около сотни полицейских в синей форме, с винтовками в руках. Хмурые, ощетинившиеся, они молча слушали оратора. Их начальник нервно кусал нижнюю губу, рука, сжимавшая нагайку, дрожала. Время от времени он кидал исподлобья злые взгляды на носильщика, но не решался стащить его со спины льва.
— Товарищи, — говорил Димитров, — мы только что получили письмо от Центрального Комитета Коммунистической партии Венгрии. Венгерские братья пишут нам, что у них пролетарский великан повергнут наземь. Разбойничий класс господ накинул петлю на шею смелым борцам против капитализма. Земля Венгрии залита кровью. Палачи венгерского народа насилуют женщин, распарывают им животы саблями, вбивают своим жертвам гвозди под ногти, выкалывают глаза тем, кто смотрит вперед, в будущее, хоронят заживо достойнейших сынов народа. Венгерская революция гибнет, ее последний завет: берегите как зеницу ока великую русскую революцию! Помогите русскому пролетариату! Действуйте! Действуйте! Действуйте!
— Долой убийц! — крикнул со спины льва носильщик.
Вожак своры полицейских не выдержал, бросился к постаменту, схватил негодовавшего пролетария за ногу и стал стаскивать его со спины льва.
— Слезай! — заорал он.
— Не тронь, не то свалюсь тебе на голову! — огрызнулся носильщик и, высвободив ногу, попытался лягнуть полицейского.
— Товарищи, полиция нападает! — раздался чей-то встревоженный голос.
Митинг забурлил, словно кипящий котел. К мосту покатилась людская волна.
— Держи эту сволочь! — кричал носильщик, размахивая над головой веревкой, точно собирался заарканить вооруженных наемников капитала и перевешать их на уличных фонарях.
Полицейские начали пятиться задом, все правое крыло митинга неудержимо хлынуло за ними.
— Стойте, товарищи! Всем оставаться на местах! — раздались повелительные крики членов красной милиции.
Рабочие неохотно повиновались.
Митинг уже подходил к концу, когда на широком бульваре, где ветер крутил снежные вихри, появились силуэты конников. Подскакав к мосту, ехавший впереди офицер натянул повод, и конь встал на дыбы. Всадник выхватил шашку и, подняв ее над головой, протяжно скомандовал:
— Разойтись по домам!
Никто не сдвинулся с места. На площади воцарилось гробовое молчание, нарушаемое лишь фырканьем лошадей.
— Шашки наголо! — раздалась новая команда, сливаясь с громким возгласом Димитрова, прокатившимся над площадью:
— Да здравствует Великая Октябрьская революция!
Грозно лязгнули обнаженные клинки. Грянуло несколько винтовочных выстрелов. Их треск заглушил последние слова оратора. Солдаты пришпорили коней, врезались в толпу и стали давить рабочих.
— Берегите Димитрова! — крикнул кто-то, но волнующееся людское море уже поглотило оратора. Полицейские и солдаты неистовствовали, избивая народ прикладами и нагайками. Георгий Димитров быстро прошел по мосту, свернул в переулок, обсаженный молодыми тополями, и, не оглядываясь, прибавил шагу. Миновав улицу Попа Богомила, он зашагал по Веслец. Где-то позади послышался цокот копыт. Димитров остановился у ржавой железной калитки, толкнул ее и вошел во двор. Слева стояла засыпанная снегом вишня с обвисшими ветвями, а в глубине двора был маленький приземистый домик с маленьким окошком, занавешенным тюлевой занавеской. Перед домом, на снегу, виднелось кровавое пятно. На пороге стоял маленький мальчик с обнаженной головой, в поношенной шубенке, и жевал кусок хлеба — черного, словно замешенного из грязи.
