Полковник сделал два-три шага к калитке и, не оборачиваясь, приказал:
— И не заглядывать через забор! Разве так подстерегают человека, которого нужно арестовать. Спрячьтесь где-нибудь! Лучше всего ступайте в сквер!
— Слушаю, — хором ответили солдаты и, пошептавшись о чем-то, отправились в… кабак.
Полковник вошел во двор и осторожно закрыл за собой калитку. Во дворе было тихо, снег приглушал шум шагов, и лишь за колодцем поскрипывали шелковицы. Димитров обогнул дом и по задней лестнице быстро поднялся к жене, к Любе.
Увидев его, молодая женщина вскрикнула и замерла на месте. У нее подкосились ноги, на глазах выступили слезы. Димитров нежно погладил ее по голове.
— Слезы? Слезы в твоих мужественных глазах? Неужели ты не рада, что видишь меня?
— Ах, — вздохнула Люба. — Конечно, я очень рада. Я знала, что ты придешь. Сердце мне подсказало, что сегодня ты будешь дома, но…
— Что-нибудь случилось?
— Нет, но слишком много пришлось мне пережить. Столько месяцев ты был в тюрьме. И если бы ты знал, как я боялась за тебя, как я тебя ждала! Теперь ты на свободе, нас не разлучает решетка, и все равно я неспокойна. Каждый раз, как услышу шаги, выглядываю в окошко, но вижу одни лишь противные морды полицейских, которые поджидают тебя.
Вытерев платочком слезы, Любица Ивошевич робко улыбнулась и добавила:
— Минутная слабость. Теперь — все в порядке.
Димитров вытащил из кармана конверт и подал его жене:
— Спрячь это, пожалуйста.
Любица молча присела на корточки перед умывальником, отвинтила крышку тайника и спрятала конверт. Димитров обвел взглядом свой кабинет: на полу чипровский ковер, шкаф с любимыми книгами, небольшой письменный стол, а на нем настольная лампа с зеленым абажуром, телефон, зажигалка. Взгляд его задержался на миниатюрном рельефе Гете, окруженном лавровым венком. Любица привезла ему этот рельеф из Вены вместе с томиком стихов великого поэта. Много раз по ночам, после митингов и собраний, они читали в подлиннике произведения Гете.
Когда Любица поднялась, Димитров сказал:
— Я похож на странника, за которым гонится волчья стая. Лишь у тебя я нахожу душевное успокоение. Мне хочется сказать, Любушка, что я очень, очень тебе благодарен за все — за заботу, за преданность, за неустанный труд… Я должен попросить у тебя прощения за те страдания, которые, сам того не желая, я причиняю тебе. Но ты сама понимаешь, что я служу большому делу и не могу быть другим, потому что…
Любица приложила палец к его губам.
— Ничего не говори, — сказала она, — я счастлива, что могу быть твоим товарищем, и мне больше ничего не надо.
— Тогда пойдем к маме!
Они вошли в кухню. Там было тепло и многолюдно. Собралась вся семья: мать, Магда, Лена, Тодор. Все с удивлением смотрели на старшего брата.
— Дядя! — крикнул маленький мальчик и, подбежав к Димитрову, потянул его за штанину.
Димитров взял его под мышки и поднял высоко над головой.
Увидев сына, бабушка Парашкева чуть не выпустила из рук кастрюлю с голубцами, которую она только что сняла с огня.
— Ну и напугал же ты меня, сынок! Как ты пришел сюда? Разве стражники не остановили тебя?
— Когда я надумаю что-нибудь сделать, меня, мама, никто не в состоянии остановить, — ответил сын и сел на подушку у низкого круглого столика, на которую когда-то садился отец. Остальные, подогнув под себя ноги, устроились прямо на домотканом коврике.
Ровно в полночь раздались орудийные залпы, и стекла задребезжали.
— Новый год. Пушки стреляют! — сказал Тодор. — Сейчас царские министры и генералы поднимают бокалы и спешат «утопить в вине свои тревоги».
Димитров вскочил на ноги. Глаза его заблестели.
— Есть такая страна, — громко произнес он, — где в этот час орудия приветствуют своими залпами восходящую пятиконечную звезду. Пусть Новый, 1919 год принесет много счастья и успеха советскому народу и всем людям, которые борются за коммунизм!
Наклонившись через стол, он взял сморщенную руку матери и горячо поцеловал ее.
