На репетициях нельзя бывать безнаказанно. С каждым днем ты чувствуешь, что все больше и больше подпадаешь под власть, под обаяние театра, чувствуешь, что еще немного – и ты пропал, ты уже не сможешь вернуться к прежней «мирной» жизни, что зрелище рождения на твоих глазах искусства поистине необыкновенное и возвышающее человека.
Самая обстановка репетиций – заглушенная музыка, повторяющая двадцать раз одно и то же, стук молотков, сказанная внезапно и нараспев пушкинская строфа, перемены света то лунного, то золотого, вопли художника и режиссеров, схватки на сцене из-за каждой мелочи (например, как зажигали при Пушкине свечи или какой формы были бутылки от шампанского Клико), путаница современных и пушкинских костюмов, шум морского прибоя, запах краски – все это создает какое-то приподнятое состояние, как будто присутствуешь в комнате у великого сказочника, вроде Андерсена, когда он, соединяя реальность и фантазию, создает свои умные сказки.
Я не знаю, имею ли я право, автор пьесы, давать здесь оценку спектакля. Автор – это слишком пристрастный свидетель.
С моей, авторской точки зрения, пьеса сыграна образцово – свежо и глубоко.
Самое главное – в ней есть Пушкин, в которого веришь. Горячий, умный, блистательный Пушкин. Это большая заслуга М. И. Царева.
В спектакле есть две чудесные няни, обе разные и обе похожие своей сердечностью и простотой, – Е. Д. Турчанинова и В. Н. Рыжова. И холодный, утонченно вежливый «полуподлец» Воронцов – Велихов. И печальная и встревоженная своей первой любовью – любовью к Пушкину – Елизавета Воронцова – Ликсо, и безответный Лекс – Коротков. И друг Пушкина крепостной Кузьма – Ковров. И очень русский, очень прямой и честный Иван Пущин – Рыжов.
У меня нет возможности отметить всех, кто играет в этом спектакле. Но я не могу не сказать о блестящей игре Сашина-Никольского и Грузинского.
Сашин-Никольский играет в пьесе две роли – уличного певца и слепого нищего. Рисунок обеих ролей (особенно слепца) удивителен по силе, по художественной правде и по тому почти томительному ощущению тяжелого и горького времени, когда происходит действие пьесы. Это ощущение времени Сашин-Никольский передает неизвестно какими чертами, но очень явственно.
Грузинский в небольшой роли суетливого мужичка в трактире подымается до большого искусства. Зрители, следя за его игрой, смеются, но не потому, что Грузинский говорит смешные слова. Нет! Зрители смеются от легкой радости, какую всегда испытывает человек, сталкиваясь с чем-либо талантливым.
Ставили спектакль К. А. Зубов, В. И. Цыганков и Е. И. Страдомская. Это была большая и очень напряженная работа, благодарная и сложная работа по воссозданию на сцене образа Пушкина, по отысканию точного психологического рисунка для всех участков спектакля.
Об оформлении Ю. И. Пименова – по существу, о пейзаже спектакля – можно было бы написать отдельную статью. Оно очень пушкинское, это оформление. Пушкинское в том смысле, что повсюду – и в одесском порту, и в фойе одесского театра, и в заброшенном саду на берегу моря, и в комнате Пушкина в Михайловском, и в трактире в Святых Горах – художник находит ту характерность и поэтичность, которая связана с этими местами.
Если этот спектакль, сделанный силами Малого театра, прибавит зрителям хоть малую частицу любви к Пушкину и понимания его великой роли в нашей русской и мировой культуре, то я считаю, что этим работа театра над пьесой о Пушкине блестяще оправдана.
Москва, 1949
Статья написана в 1949 году – в связи со 150-летием рождения Пушкина. Ею должен был открываться сборник стихотворений Пушкина.
В этой книге собрано всего пятнадцать стихотворений Пушкина, но каждое из них полно такой поэзии, что его можно сравнить с драгоценным алмазным кристаллом. Этот кристалл сверкает всеми красками, какие существуют на земле. Точно так же и эти стихи.
Их надо читать и перечитывать, и каждый раз вы будете находить в них все новые красоты, о чем бы ни были эти стихи, – о вещем Олеге или ученом коте, что ходит по золотой цепи вокруг сказочного дуба, о зимней буре или первом весеннем вылете пчелы, о нашей русской осени или старушке няне.
