В Ленинграде тоже неспокойно — апогеем становятся диспут о «Не хлебом единым» на филфаке ЛГУ и попытка организовать обсуждение выставки Пикассо на площади Искусств.
Начинаются аресты, санкционированные письмом ЦК КПСС «Об усилении работы партийных организаций по пресечению вылазок антисоветских, враждебных элементов» от 19 декабря 1956 года.
Но уже 1 августа за вольномыслие и несанкционированные контакты с иностранцами арестовали художника Родиона Гудзенко. 7 ноября — поэта Михаила Красильникова, 22 декабря — историка Александра Гидони. Разгромлены были политические кружки под руководством Револьта Пименова, Юрия Левина, Виктора Трофимова, Михаила Молоствова.
Виктор Шейнис:«5 марта было принято решение ЦК КПСС о том, что с этого доклада должен быть снят гриф „Совершенно секретно“, поставить другой гриф: „Не для печати“ и ознакомить с ним партию целиком, это шесть миллионов в то время, комсомол, это еще 18 миллионов, плюс актив рабочих, колхозников и интеллигенцию — это еще десятки миллионов. Я помню это время.
Я не был членом партии, но был, правда, комсомольцем, и практически каждый, в том числе и беспартийный, если хотел, мог прийти куда-либо на читку этого доклада и выслушать его. Доклад читается. С ним знакомятся практически все, кто тогда хотел.
Доклад был шоковым для своего времени, для своего часа. Для меня и моих друзей, которые к тому времени проделали уже значительную работу по переосмыслению советской истории, этот доклад ничего кроме душераздирающих подробностей не раскрыл. Мы обращали внимание на то, чего в этом докладе не было, а не было там, в сущности, главного, там не было сказано, почему все это происходило, и все было сведено к личным качествам Сталина. Вот что я хотел сказать о докладе».
Юрий Левин:«Прошел XX съезд партии. Мы изучали все материалы этого съезда. Я сам слушал письмо Хрущева, которое было зачитано на комсомольском собрании. Закрытом. Анализ дальнейших событий показал, что того, что было предпринято партией, оказалось недостаточно для демократизации страны. И перед майскими праздниками я изготовил листовку с лозунгами на Первое мая, в которой содержались отклики на культ личности Сталина: „Долой культ личности Сталина! Не только Сталина, а любого вождя!“, „Долой сталинские профсоюзы, требуем профсоюзов, действительно защищающих интересы трудящихся“, „Долой выборы по-сталинскому способу! Требуем действительно свободных выборов!“, „Освободить всех осужденных во времена сталинщины!“, „Колхозники — хозяева колхозов! Колхозники обойдутся без партийных надсмотрщиков“… И так далее. Эти листовки я распространял по городу, опуская их в почтовые ящики».
Юрий Димитрин (Михельсон):«Я студентом читал часть этого доклада, с ним знакомили очень широкую аудиторию. В актовый зал нашего института пригласили студентов. И произошла неизбежная вещь — месяц, полтора, два, и началось по тем временам немыслимое брожение, а по сегодняшним временам — никакого брожения не было вовсе.
Обсуждения доклада на собрании не было. Это специально было оговорено — ознакомление без обсуждения. Вот вас партия ставит в известность. И на том спасибо. Ну а внутри, конечно, все бурлило. В нашей студенческой среде были и до этого доклада серьезные антисталинские настроения. Не могу сказать, что все студенты шли по этому пути. Некоторые были недовольны, но боялись об этом говорить, думая, что за это могут и посадить. Но возможность сказать правду во всеуслышание была невиданным наслаждением, к которому мы совершенно не были приучены».
Ирэна Вербловская:«В один прекрасный день нам сказали, что в Сталинском райкоме (это здание на проспекте Карла Маркса, а сейчас это Большой Сампсониевский) будет собрание всех учителей Сталинского района, где будут зачитывать чрезвычайно важный документ. Предупредили не брать с собой бумагу, ручку, и даже документов своих, только паспорт. Но вообще, поскольку никаких разъяснений не было, то это все выглядело несколько интригующе. Вообще всегда, когда что-то скрывается, именно это и хочется узнать. Вот я пошла не одна, а с Револьтом Пименовым. Строгости не было. Я предъявила паспорт, он предъявил паспорт, и мы прошли спокойно. И конечно, взяли с собой ручку и бумагу. Короче говоря, там читали красную книжечку, которую этот самый чтец под расписку получил. Все меры предосторожности были предприняты. И нам читали доклад Хрущева, который он делал на закрытом последнем заседании XX съезда. Слухи об этом докладе уже были, но очень робкие. Мы сидели и слушали, практически замерев. Доклад читался долго. И мы спокойненько его конспектировали. Конечно, это делалось на коленях, то есть так, чтобы не видно было за предыдущим рядом людей. Когда мы сверили то, что удалось записать, получилась достаточно полная версия. В другом месте слушал этот доклад наш приятель Орловский и тоже записывал. Потом мы все наши записи свели воедино, и получился почти адекватный текст. То есть там не было ничего прибавлено и очень мало что не вошло. То есть, забегая вперед, скажу, что даже правоохранительные органы, которые получили этот текст, не могли вменить в вину никому из нас, что мы исказили текст доклада Хрущева. Но, конечно, доклад произвел на всех сильнейшее впечатление. Для некоторых это был как бы глоток свободы, но только для некоторых. Но не для большинства людей, которые родились при Сталине, которые в детском саду пели песни про него, которые „солнцем сталинским согретые росли“ — нет. Что бы там ни было, они другой жизни не знали и не представляли. Я лично знаю людей, которые говорили, что „может быть, все так, но нельзя же так резко сразу. Надо как-то подготовить было людей к тому, что они услышали…“ Кто это пел: „Оказался наш отец не отцом, а сукою“? Это же невозможно сходу воспринять».
