Здесь мы встретились с Евгением Вензелем, рисовавшим декорации к спектаклю, и он отвратил нас от театра Беляка и стал нашим гуру. Большим табуном перешла из «Академички» в «Сайгон» компания биологов. Студенты этого факультета уже на первом курсе получали почти не ограниченный доступ к спирту и быстро приохочивались к выпивке. Главным здесь был очаровательный, блестяще образованный, похожий на Федора Протасова Николай Черниговский, сын академика, директора Института физиологии АН СССР.
Постоянными посетителями были и однокурсники Топорова по филфаку, начинающие специалисты по истории символизма Александр Лавров и Сергей Гречишкин. К ним примыкал элегантный Леон Карамян, один из немногих в нашем кругу, у кого была отличная собственная квартира, где он время от времени устраивал приемы с настоящим шотландским виски.
Несколько позже появился в «Сайгоне» Толя Ромм, или, как его называли товарищи, Кит, один из самых обаятельных мужчин в городе, шармёр и богема, он имел многочисленные знакомства среди едва зарождавшегося поколения рок-музыкантов. Его приятелями были, в частности, Сергей Курёхин и Борис Гребенщиков.
Кроме этой большой компании в «Сайгоне» бывали и представители других сообществ: от левых художников до книжных маклаков и глухонемых. В конце концов народу здесь стало так много, что часам к семи в узком помещении вдоль Владимирского было не протолкнуться. Внушительная толпа стояла и по стеночке, у сайгонских окон. Сайгонцы оккупировали расположенную рядом мороженицу (Владимирский, 2), которую Кит прозвал «Придатком».
Своеобразной сайгонской колонией стала и другая мороженица — на Загородном, ее называли «Зеркала». В середине десятилетия открылся кафетерий при ресторане «Невский» — «Ольстер», куда тоже перешла часть постоянных посетителей из «Сайгона». Конечно, алкоголь играл более важную роль, чем кофе. Но клубная функция была важнее. Важно было не сколько выпить, а с кем — нажраться-то можно и ближе к дому. «Сайгон» был и местом для самоидентификации, понимания того, кто ты и какое место занимаешь среди сверстников, и источником информации, книг, идей, территорией, где завязывались контакты с противоположным полом, и убежищем от опостылевших родительских нотаций, и защитой от мерзкой ленинградской непогоды.
Михаил Файнштейн:«Сайгон получился как нормальный клуб, то есть там всегда можно было встретить в районе шести друзей, получить информацию необходимую, ну и дальше уже распорядиться вечером так, как уже хотелось — или выпивать, или в театр, или в гости. В шесть часов очень удобно было там быть, чтобы понимать, что происходит в городе».
Борис Иванов:«70-е годы как раз и было освобождение полностью идеологическое и организационное из-под опеки всех советских учреждений, культурных в том числе, и выход в свободное плавание».
В Сайгоне нельзя было курить, а куряки все по молодости были страшные. Выходили из Сайгона, садились на подоконники вдоль Владимирского. Курили, потом шли еще пили кофе или разбредались по дворам, беседовали и всегда чего-то ждали.
То ли будет спектакль Гротовского, то ли приедет Боб Дилан, то ли в жизни молодого человека появится какая-нибудь невероятная красавица, то ли придет Солженицын и объявит, что уже свобода, то ли Бродский будет читать стихи — что-то должно случиться, ожидание стоит. Это такой огромный зал ожидания для молодежи семидесятых годов.
Николай Беляк:«Для меня „Сайгон“, как сейчас я понимаю, напоминает больше всего международный аэропорт — это как бы зона ничейная, в которой не действуют законы ни одной страны, а собственно пространство коммуникаций. И вот это ощущение от того, что здесь ты реализуешься, пусть даже бытово, но свободно. И это кофе, конечно. Потому что до этого кофе возникает чаще всего в ситуации какой-нибудь ночной затеи, а здесь кофе хороший. И вот это все вместе, конечно, дает внутреннее ощущение… шанс на настоящую жизнь».
Однако в 1964 году для молодых писателей прозвучал тревожный звонок: за «лица необщее выраженье» был арестован, а потом и приговорен к пяти годам ссылки поэт Иосиф Бродский. Стало ясно: сколько-нибудь непокорным вход в официальную советскую литературу заказан. Заморозки в Ленинграде всегда наступали на несколько лет раньше, чем в Москве. Брежневское время — это: «Молчи, скрывайся и таи и мысли, и мечты свои». Поэт — герой. Поэтическое поведение — прямое высказывание. Тем, кто ощущал себя поэтом, вписаться в брежневскую систему было невозможно. Для молодых литераторов, открывших для себя «маленький двойной» в середине шестидесятых, «Сайгон» становится все более важной площадкой для самовыражения.
