— Нет, это неправда, — сказала Хелен. — Если бы твоя любовь могла сделать тебя счастливым, я бы с этим смирилась. Но этого не было.
— Счастливым! Как я мог быть счастливым? И разве кто-нибудь может быть счастлив?
Хелен вспоминает, что, произнеся это, он в неистовом порыве отчаяния так мотнул головой, словно изо всех сил пытался освободиться от гнетущего его ярма.
— Счастливым? Нет, я никогда не был счастлив, ни одной минуты за всю свою жизнь. Даже когда ты согласилась стать моей женой, я знал, что где-нибудь нас уже подстерегает ловушка. И когда я шутил и резвился, я знал, что за все это ребячество я расплачусь трагедией. Я никогда не мог принимать жизнь легко. Вот и сейчас, изливая свою душу, я говорю напыщенным языком, как лектор перед студентами. С самого начала я в этом отношении проигрывал тебе, потому что ты всегда была естественной и непосредственной. Как я мечтал быть другим! Часто в Испании мне хотелось преодолеть сложность в наших отношениях, стать ближе и понятнее для тебя, но я не знал, как это сделать!
Хелен говорит, что ей было ужасно совестно это слышать. Она вспомнила, сколько раз была несдержанна с ним, обижала его по собственной глупости. Если бы она его любила, насколько легче ей было бы его понимать!
— И еще ты не в состоянии представить, — продолжал он торопливо, будто вдруг осознал, как мало у него осталось времени, — какую пропасть унижений и какие муки одиночества я испытал за те два года, что провел в тюрьме. Для такой натуры, как я, последствия были самые печальные. Там они отделяют тебя от людей, от всего мира, чтобы ты даже и помыслить не смел, что ты не такой, как все; и что ты чувствуешь, когда люди кричат тебе: «Будь таким, как мы! Это очень просто!» — или презирают тебя, говоря: «Не смей быть таким!» — а ты душу свою отдал бы, чтобы быть таким, как они, если бы только мог! Но скорее всего не получилось бы, потому что, если у человека свое особое видение жизни, совершенно иное и индивидуальное, особый взгляд на мир, он не может его утратить, даже если бы очень захотел. Но в своей любви к тебе, Хелен, я был нормальным человеком. Я любил тебя так, как мужчина любит женщину. А ты не любила меня… Или все-таки любила, хоть немножко? Любила? Ведь правда любила?
Он упал перед ней на колени и обнял ее. Из-за его огромного роста его лицо было на одном уровне с ее лицом. Он смотрел ей в глаза, и в его взгляде было столько чувства и мольбы — последней, прощальной мольбы.
И каким-то чудом в тот момент, единственный за все время, пока они были вместе, она почувствовала, что любит его. Позже она так и не смогла объяснить, что это было — сострадание, или материнская жалость, или сознание того, что он покидает ее, — но в те короткие мгновения она любила его со страстью, какую он всегда ждал от нее.
Она забыла обо мне, забыла все происшедшее, и в тот жгучий миг пережила блаженство, каким могла бы стать вся их жизнь с Осмундом; да, да, люби она его — и он был бы спасен, как и она сама, от всех постигших их несчастий.
Она ощутила, как потрясен он был ее порывом. Они целовались, как никогда не смели, слившись губами, сердцами; ее рука лежала у него на груди, а он ласкал ее волосы.
Но вот он поднялся, отступил от нее и, глядя поверх ее головы в окно, произнес:
— Прощай, моя любимая.
Затем он подошел к двери в спальню и отпер ее.
Неожиданная мелочь заставила Хелен вернуться к мыслям обо мне. Она увидела на столе моего «Дон-Кихота» и взяла книжицу в руки.
Из спальни появился Пенджли.
— Я спал, — сказал он. С очками на носу, заспанный и взъерошенный, он был похож на сову.
Осмунд обратился к нему:
— Ну идемте. Мы отправляемся с вами вдвоем.
Однако Пенджли думал иначе:
— А вот и нет. Лично я хочу вам сделать такое предсказание: недели не пройдет, как вы будете мне платить мои пятьсот фунтов и радоваться. Недели не пройдет, как вы будете любить меня, как своего родного брата, нежнее даже, чем мой собственный родной братец изволил любить меня… Спокойной ночи.
Он шмыгнул к двери, выскочил вон… Осмунд ринулся за ним. Хелен слышала, как открылась входная дверь, и внезапно вся квартира словно превратилась в балаган. Было впечатление, что в нее ворвалась толпа хохочущих, поющих, орущих людей. В этом гаме она едва слышала голос Осмунда. Кто-то улюлюкал, кто-то свистел…
