— Да, я вам помогу, — ответил я.
— Тут и делать-то нечего, только запихнем его в машину. Ничего приятного, но деваться некуда, надо, и все. Погодите, я схожу за его пальто и шляпой.
Приоткрыв дверь, он выглянул в прихожую, выскользнул из комнаты и закрыл за собой дверь.
Пока Буллер говорил со мной, я стоял у окна. Едва он вышел, Хенч вскочил, подбежал ко мне и, положив дрожавшую руку мне на плечо, забормотал:
— Не ходите с ним. Не ходите, Ган. Вы тут ни при чем. Нам все равно от него не освободиться. Не видите, вон он там, снаружи, караулит нас на лестнице. А этот, который здесь, вовсе не он. Мы должны всем это открыть. Только так мы очистимся.
Было очевидно, что он на грани дикой, безудержной истерики. Я почувствовал непонятную нежность к нему. Странно, но это так: в те минуты меня переполняло чувство любви и сострадания ко всему миру, как будто то, что здесь произошло, касалось всех человеческих существ без исключения и, более того, означало крутую перемену в их судьбах.
Я обнял его:
— Погодите минутку, Хенч. Успокойтесь, возьмите себя в руки. Запомните: Пенджли был таким отпетым негодяем и законченным прохвостом, какого свет не видывал. Хуже его не бывает. Он был шантажист и вымогатель, и нет ничего грязнее, чем это занятие. Он искалечил жизнь сотням и сотням мужчин и женщин, уничтожил их, затравил. Он никого не щадил, никого не жалел, чувство сострадания было ему чуждо. Он хотел, чтобы и мы испоганились, стали такими, как он. Он, и только он виноват в смерти вашей жены.
Но Хенч прервал меня:
— Она не захотела бы его убивать. Она не желала никому зла. Даже такому плохому человеку, как он, она не стала бы причинять вреда. Но ведь это правда — мы его не убили. Он теперь еще хуже, чем живой, он теперь постоянно будет с нами, ни за что не отстанет от нас, это навсегда… О Боже, Боже, и зачем я только сюда пришел…
Наконец появился Буллер с плащом и шляпой Пенджли. При виде этих предметов я мгновенно собрался и приготовился к решительным действиям.
— Извиняюсь, вышла проволочка, — шепотом доложил Буллер (мы все разговаривали шепотом). — Выглянул на площадку, чтобы посмотреть, есть ли кто на лестнице. Никого, путь свободен.
— Осмунд там? — спросил я.
— Нет. Они в спальне. Понимаете, мне хочется убраться отсюда, пока он не вернулся. Осмунда не поймешь, черт его возьми. Горячий — никогда не известно, что сотворит… Подержите-ка его руку, а я напялю на него плащ.
Я обхватил труп за талию, и его болтающаяся голова, мотнувшись, упала мне на грудь и прильнула, как к груди любимого. Я задрал ему руку, как велел Буллер, — она была еще теплая. Мы натянули на труп плащ и нахлобучили шляпу низко на глаза.
Когда мы стали поднимать тело с дивана, меня чуть не стошнило. А потом все, что было в комнате, поплыло у меня перед глазами, серебряные канделябры закачались, окна широко разъялись, и по ним побежала рябь, словно это были не окна, а большие лужи. Но приступ дурноты миновал. Все снова встало на свои места, я пришел в себя.
Буллер, крепко обхватив тело, держал его с одного бока. Я, завладев другой рукой, придерживал его с другой стороны. В таком положении Пенджли вполне мог сойти за сильно пьяного человека. Его голова свесилась на грудь, ноги волочились сзади, шлепая подошвами об пол.
В комнате, где были Осмунд и Хелен, стояла мертвая тишина. Ни вздоха, ни звука. И вот когда я свободной рукой открыл входную дверь, как раз в ту самую секунду кто-то зажег свет на нижнем этаже. Возвращаться назад было поздно. Мы уже стояли на лестничной площадке, дверь за нами закрылась, и я увидел могучую, дородную женщину с красным лицом, которая поднималась прямо навстречу нам.
На верхней ступеньке незнакомка остановилась, чтобы перевести дыхание. Она принадлежала к той особой разновидности женщин, типичных не только для нашего времени, которые в своем сорокалетнем с хвостиком возрасте одеваются как двадцатилетние девушки. На ней была крохотная черная блестящая шляпка, туго сидящая на завитых волосах, и вечернее платье; на плечи была брошена испанская шаль очень кричащих тонов; юбка была короткая; ноги толстенные, обтянутые черными чулками.
