На середине последнего лестничного марша Буллер остановился.
— Тут будет небольшое осложнение, — зашептал он. — Ну ничего, немного риску, а дальше все обойдется. Я оставил машину за углом. Надо будет сбегать за ней, а вы пока побудьте здесь. Ничего страшного. Мы усадим его в углу, а вы над ним постойте. Я вернусь через минуту-другую, но машину нельзя держать у входа дольше считанных секунд. Почти уверен, что никто за то время, пока я отсутствую, не появится, а если и появится, то ничего не заметит.
У меня возникло бешеное желание бросить все и убежать. Оставаться здесь одному, в этом темном углу, вместе с Пенджли… Но в Буллере было что-то такое… наверное, просто мужество, невозмутимость перед лицом опасных, критических обстоятельств, и мне стало за себя стыдно. Помолчав, Буллер прибавил:
— В конце концов, на войне сколько раз и не в такие переделки попадали…
Подхватив труп на руки, он свалил его в углу на последней ступеньке, а затем выпрямил его и усадил так, чтобы спиной он опирался о стену. Потом кивнул мне — мол, держись! — и исчез. Я остался стоять над телом. Меня мутило, я ничего не мог с этим поделать.
Нет, и до сих пор я не могу поверить, что Пенджли был покойник. Он был живой! Он сидел там, обмякнув, а его ноги торчали вперед. Мне пришлось пинками отодвинуть их в сторону, и, пока я этак трудился над ним, его рука, теперь уже заметно остывшая, коснулась моей. «Когда наступает трупное окоченение? — подумал я. — Бывает по-разному, что ли?» Во всяком случае, тогда оно еще не наступило. И к чему эти мысли, если он еще живой, решил я. Он еще мог, чего доброго, в любой момент, ринувшись вперед, обвить руками мои коленки. Ох, до чего же они дрожали у меня в те минуты! Ему ничего не стоило бы свалить меня с ног и затем задушить этими вот холодными руками… В мозгу моем роились безумные мысли, одна безумнее другой, голову переполнял невероятный шум; казалось, мой внутренний слух распознавал все звуки, царившие в мире… И все здание словно зашевелилось и зажило своей жизнью, совершенно независимой и не ведомой никому из населявших его человеческих существ. До меня донеслось легкое дуновение ветерка, прилетевшего откуда-то сверху, чтобы полюбопытствовать, что это я там прятал. Рядышком со мной, в углу, стояло ведро со шваброй; мне чудилось, что и они не прочь были бы выведать мой секрет. Но были звуки, которые я слышал вполне отчетливо. Весь дом как будто слегка сотрясался от идиотского злорадного хихиканья. Оно раздавалось где-то в отдалении и было почти неслышно, но стоило мне хорошенько напрячь слух, как в моих ушах начинали звучать переливы его, словно где-то рядом, за ближайшей дверью, кто-то от души хохотал надо мной. Кроме того, через определенные промежутки времени все здание словно подпрыгивало (скорее всего это была вибрация, вызванная дорожным транспортом), но и это невидимое движение вокруг, как и всякие другие звуки, было полно угрозы и зловещего смысла. Мне представлялось, что все здание со всеми его обитателями знало, какой я дурак, и ненавидело за то, что я зачем-то там торчу и охраняю эту падаль.
Вдруг из-под какой-то двери сильно дохнуло ветром. Это меня крайне озадачило, потому что я подумал сначала, что это где-то в доме. Звук же был громкий и исходил откуда-то поблизости. Он был намного страшнее других шумов, раздававшихся вокруг.
Однако же вскоре все мои терзания, душевные и физические, слились в одном ощущении — пронзительного холода. На мне не было ни пальто, ни шляпы. И если вы помните, я был грязен и небрит. Я ощутил, как все сквозняки мира студеным смерчем налетели на меня, ледяным плащом окутали мне голову, проникли под одежду, побежали по моим ногам, стали лизать руки.
Те, кому когда-либо в жизни приходилось терпеть холод и голод, наверняка знают, что наступает такой момент, когда эти два чувства персонифицируются в сознании страдающего человека, принимая почти физический облик.
Поэтому тогда мне казалось, что холод подобрался ко мне со всех сторон — спустившись сверху, с лестницы, и ворвавшись из-под парадной двери. Он начал хлестать меня по лицу мокрой ледяной хламидой. Я был утомлен до предела, испытывал крайнее напряжение, и поэтому неудивительно, что моему воображению не замедлила явиться очередная фантазия. Мне почудилось, что Пенджли тоже дрожит от холода и пытается поближе ко мне придвинуться, чтобы согреться. Но он был во сто крат холоднее, чем холод, мучивший меня, и я даже ощутил ледяную неподвижность, сковавшую его голое тело под всеми одежками.
