— Значит, вы совсем на мели, верно? Что ж, это меня не удивляет… — Он перешел на доверительный тон. — Послушайте, а вы ведь можете кое-что мне прояснить. Я понимал, что, предлагая эту встречу, в какой-то степени иду на риск. Осмунд с Буллером получили по заслугам за ту кражу. Да их и так бы поймали. Понятно, что после этого они вряд ли питают ко мне особо дружеские чувства. Разумеется, с моей стороны было немного смело предлагать им встретиться со мной, но сегодня я нахожусь здесь именно с этой целью. Я рисковал всю жизнь, но мне всегда это сходило с рук. Скажите мне, Ган, они все еще злятся на меня из-за того старого дела?
— Да, они сердились на вас некоторое время, — сказал я. — И это естественно. Они никак не могли понять, зачем вы так с ними поступили, зачем выдали их.
— У меня были на то свои причины, — важно напыжась, ответил он. — Между прочим, я не сделал им ничего плохого. Ведь их все равно поймали бы. В этом деле они просто младенцы. А себе я здорово помог. Тогда у меня все так складывалось, что мне обязательно надо было подыграть полиции.
— Понимаю, — отозвался я, кивнув головой, — очень разумно с вашей стороны.
— Так вы думаете, они больше не злятся на меня?
— Ну, видите ли, — отвечал я, — это было так давно. Нельзя же держать камень за пазухой всю жизнь, это бессмысленно.
Похоже, ему сильно полегчало от моих слов.
— Я и сам так думал, — произнес он, с характерной для него манерой засасывая слова вместе с воздухом.
— И все же, — продолжал я, — не уверен, что теперь они охотно доверятся вам.
— О, им нечего бояться, — сказал он. — На этот раз я их не выдам. Наоборот, их ждет очень выгодное дельце, очень, очень выгодное.
— Какого же рода это дельце? — спросил я, возможно, чуть нетерпеливее, чем следовало бы.
Он посмотрел на меня своими злющими, узенькими глазками и покачал мерзкой своей головенкой.
— Спешить не надо, — отрезал он. — Я ведь пока не сказал вам, что беру вас в долю, — и он самодовольно ухмыльнулся, — однако я рад, что они образумились. Им нужен мудрый руководитель, человек с мозгами, вот кто им нужен. Буллер не дурак, если его научить, как надо действовать. Но вот Осмунд — никогда я не мог понять, умный он или нет. Вечно витает где-то. Сам не знает, что творит. Но в этот раз он будет знать, что делать, и должен будет делать именно то, что ему говорят.
Я постарался донести до вас общий смысл его речей и тон, в котором шла беседа, но, честное слово, если бы я не слышал собственными ушами все то, что он говорил, я никогда не поверил бы, что он осмелился на такую наглость. Мне стало ясно, что у Пенджли, как у любого настоящего преступника, гордыня, наглость и бахвальство столь велики, что это уже перешло в своего рода помешательство. Именно безмерное себялюбие, самомнение и убежденность в том, что они не такие, как все, а исключительные, по-иному устроенные, видимо, и есть та пружина, которая толкает подобных людей на преступные деяния, но она же в итоге приводит их к неминуемому крушению. Может быть, это правда и они действительно сделаны из другого теста, не то что все остальное человечество; их правила и мотивы, которыми они руководствуются в повседневной жизни, равно как их устремления, желания, победы и поражения, принадлежат — на уровне их сознания, духовно и физически — другой планете, планете темной, чуждой нам и оттуда, издалека, мерцающей своим губительным, непостижимым, мрачным пламенем.
Зло безосновательное, зло в чистом виде встречается крайне редко. Поэтому Пенджли представлял для меня изумительный объект наблюдения. Объект редкий — и все же, если поразмыслить, отнюдь не редкий. Я имею в виду, что любой дурной человек, в котором нет ни стыда ни совести, именно этим их отсутствием нас и привлекает. Нам кажется, что мы тоже вполне можем быть такими, а почему бы и нет? Что нам мешает однажды взять и отбросить всякие там угрызения совести или колебания чисто морального характера, и тогда — пожалуйста, вот мы уже ничем от них не отличаемся. И как прекрасно мы могли бы, воспользовавшись этим, преуспеть в делах и зажить себе в ус не дуя. Если говорить об этих двух эпохах — предыдущей и теперешней, послевоенной, то разница не в том, что наше послевоенное общество какое-то особенно аморальное, дерзкое и распущенное. Просто люди реже, чем раньше, прибегают к здравым соображениям, которые заставили бы их воздержаться от глупых, неблаговидных и вредоносных поступков и дел.
