«Ничего! — думала. — Все оборкается. Наш Митька хоть лицом и непригож, да душой хорош. Опять же богат… Привыкнет Нюрка к нему и полюбит. Не с лица же воду пить, в самом деле».
Из Ковалевых больше всех веселилась на свадьбе младшая невестка Лексахи — Гарпена. Она беспрестанно тормошила своего мужа Миколку, тянула его плясать, пила водку и вино. Уже на пятый день свадьбы Гашка разбила в плясках новые на пуговках полусапожки. Приподняв подол юбки так, что видны были полосатые шерстяные чулки, перевязанные у колена пёстрыми ленточками, она притоптывала, шлёпала оторванными подошвами и выкрикивала свою любимую песню:
Закурила, замурила, запила разудала голова!
И–и-ах, и–и-ах! Разудала голова!
Все дни свадьбы старый Лексаха терпеливо высидел в красном углу под образами. По старости он мало ел и ещё меньше пил. Его раздражала разнузданность младшей невестки. Не утерпев, Лексаха дёрнул своего свата Тараса за рукав и, недобрым взглядом показывая на Гарпену, прогудел:
— Ты погляди, сват, на нашу кикимору! Сижу вот и думаю: и куда мои глаза глядели, когда я Миколку женил. Ведь ни кожи, ни рожи — одни толстые губы да язык вострый. Ох–ох–ох. — Он вздохнул. — Полусапожки шестирублевые вдребезги разбила, язви её мать!
А сват не слушал его. Он заводил одну и ту же песню и никак не мог кончить её: хрипел, тужился, но выше тянуть голоса не хватало. Тарас дёргал носом и, вытирая пьяные слезы, снова и снова начинал:
Чужи жены хороши, пригожи,
Моя жена, шельма, нездорова.
Нездорова, сидит вечно дома,
Полюбила парня молодого…
Свашка, Митькина тётка, то и дело выскакивала из-за стола: с собою она привезла на свадьбу двух сыновей–близнецов. Все десять дней дети смирно сидели на печи в кухне Заводновых. К ним‑то и выпархивала их озабоченная мать. Приносила от стола куски курятины, сладкого пирога.
Ребята, свесив головы с печи, тоскливо тянули, завидя её:
— Мамка, а мамка! Домой поедем! Надоело на пе-чи–и!
— Подождите ещё немножечко, соколики мои, вот пате! Покушайте, родимые! Завтра поедем домой. Дядя Митюшка нас на салазках на хутор укатит.
В доме, во дворе, даже на улице плясали и пели. Лошади из тачанок не выпрягались: гоняли их по делу и без дела. Веселился каждый по–своему, и никто, кроме родителей, не думал о том, что переживает и чувствует Нюра.
Хмурым сычом сидел около неё Митька. Он знал, что не скоро жена привыкнет к нему, некрасивому. И потому он как‑то сжался весь, ссутулился. Мать Митьки, видя мучения своего чада, уводила его в чулан и уговаривала:
— Ничего, Митюша, это так всегда бывает. Стерпится, слюбится. А жена она ничего будет, видать, тихая да толковая. И–и, дитятко, как ишо жить‑то будете!..
Дед Митькии успокаивал внука:
— Казак ты будешь боевой — весь в своего деда! Ишо как плакать станет, как на службу пойдёшь!
Митька вздыхал. Тихонько от родителей захватывал одеяло, подушку и среди ночи уходил спать в тёплую кладовку.
А в спальне на кровати Нюра, завернувшись в одеяло, плотно прижималась к стенке. Она со страхом ждала чего‑то ужасного. Засыпала к утру тревожным, неспокойным сном и потому за дни свадьбы ещё больше осунулась и побледнела.
Не по себе было постельной свашке и дружке. Не добившись от молодых толку на другое утро после венчания, они долго спорили — вывешивать знак или нет. Наконец махнули рукой. Знак торжественно был вздёрнут на высокий шест. Дружка поднял старое пистонное ружье и выстрелил. Повеселела родня Заводновых — жена Митьки до венца, значит, была непорочной. А те, что в станице болтали про неё да про Архипа, то нехай все теперь заткнут свои глотки!
Нюра и Митька, наблюдая за этой процедурой, невольно переглянулись и впервые улыбнулись друг другу. Митька сжал её руку, и она не вырвала её. Он повёл её в спальню. Покорно Нюра последовала за ним.
На десятый день родня жениха выгоняла загулявшуюся родню невесты. В дом принесли охапки соломы, набили ею печь и зажгли, закрыв предварительно вьюшку в трубе. Из печи повалил дым. Гости заохали, закашлялись, а запевала–сват, размахивая пустой бутылкой, затянул шуточную–прощальную:
Да пора, пора гостям с двора,
