– Село как будто вымерло. Ни одной живой души, – сказала Света.
– Тут когда-то жили татары. Говорят, более трех тысяч душ. Село и называлось Улу-Узень. Их всех выслали отсюда, то ли на Урал, толи в Сибирь село переименовали в Генеральское. А сюда оттуда привезли переселенцев. От силы наберется несколько сотен. Да и работать, как татары, они не умеют, пьют. Видишь, сад весь обветшал, доски арыков сгнили. Всё пришло в упадок.
Мы шли в обнимку по саду, запущенному, заросшему сорняком. Деревья сгибались под тяжестью плодов, грузно шлепающихся оземь и растекающиеся вместе с водой вытекающей в щели дощатых арыков. Запах гниения и брожения кружил голову. Ньютоновы яблоки падали с ветвей, но мимо наших голов, ибо нас пробуждала не мудрость, а нас побуждала страсть. Она-то вызывала в нас брожение и все сильнее кружила нам головы. Мы ели яблоки, как запретные плоды, видом походили на Адама и Еву и целовались под каждым деревом. И заброшенный этот сад воистину был райским.
Нетерпение предвкушающим ознобом, похолодевшими кончиками пальцев ног и рук, вышибло из меня всю девственность одиночества горных высот, которое я так лелеял в себе, и мы пили чистейшую почти ледяную воду из ручья, зачерпнув ее ладонями.
Мы вернулись в палатку. Это было какое-то исступление, я ничего не видел, ничего не слышал, я просто растаял, растворился в незнакомом, впервые ощутимом, как на грани потери сознания, блаженстве.
– Давно у тебя никого не было? – спросила непривычным для нее расслабленным голосом.
– Ты у меня – первая.
– Так я тебе и поверила. Погоди, дай прийти в себя. Хо, так это, выходит, я тебя лишила девственности? – это был голосок прежней Светы.
– Клянусь.
Слово вырвалось из меня так искренне и непроизвольно, что она силой прильнула к моим губам, и мы снова провалились в беспамятство. Кажется, потом заснули. Проснулись от голода. Натянул на себя достаточно потрепанный, и всё же парадный спортивный костюм. На пляже сдали лежаки. Света надела какую-то тряпку, которая с трудом походила на платье. В нем она казалась обнаженней, чем в бикини. Но лишь сейчас я заметил, какие у нее длинные, стройные ноги.
Подружка ее Люся протянула мне руку. Она была вялой и мягкой. Зашли втроем в забегаловку, на окраине Алушты. Заказал три порции пельменей и три бутылочки крем-соды. На меня с любопытством поглядывали. Вероятно, я смахивал на сомнамбулу. Я не шел к столу. Меня несло, человека, впервые в жизни познавшего женщину.
Я сбросил в единый миг тщательно и любовно выращиваемый горб нежелания жить. И дрожь, которую ощутил, исчезая в блаженстве совсем недавно, была так похожа на ощущение в тот момент, когда я висел на волоске у кромки снежного колодца, над краем кратера.
Это было потрясение до самых корней жизни. Это был полный внутренний переворот, к которому несет через годы, но вершится он в один миг. И щедро одарила меня этим, ничего не требуя взамен, легкомысленная и легконогая, похожая на цыганку, готовая в любой миг броситься в омут, Света, и нельзя было об этом обмолвиться словом, ибо это было за пределом слов и, тем более, благодарности.
– Девочки, пока.
– Ты когда собираешься в горы, – с неприсущей ей озабоченностью спросила Света, провожая меня до дверей.
– Завтра.
Шепнула: – Приду через пару часиков.
И хотя палатка достаточно нагрелась, несмотря на то, что стояла в тени деревьев, я лёг и мгновенно уснул, как говорят, без задних ног. Сквозь сон ощутил ее присутствие. Она была в том же едва прикрывающем ее платьице, но видно было, что под ним, как поется в песенке, «всё голо».
Впервые в жизни я спал всю ночь рядом с женщиной и в любой миг мог протянуть руку и ощутить ее горячее тело, которое доверчиво, по-младенчески раскрывалось мне навстречу. При каждом таком прикосновении она, не открывая глаз, как бы во сне, оборачивалась ко мне и мягкими своими, ненасытными губами обхватывала мои губы.
Проснулись окончательно, когда обозначились первые лучи солнца, в сладостной расслабленности, лежали в обнимку и бормотали явно какие-то глупости, которые в такие мгновения все же полны странной значимости.
