Я сделал все: сменил землю, сбросил одежды, завалил себя работой, я даже попытался то, что со мной случилось, назвать по-иному. Так делают психиатры, по-новому, в облегченном, более привлекательном свете изобразив больному его недуг, – и это часто излечивает. Но боль осталась прежней. И значит ни новой землей, ни одеждой, ни работой, ни словами не откупиться от себя. Нельзя стать другим. Все эти превращения – детство, юность, зрелость, скорее формы внешние. Суетливо подвижная личинка торопится жить, обезьянничает, пишет любовные записки, комически активна. А затем – в куколку. Лежит, скованная, сонная, уже ощущает крылья, но двинуть ими не может и потому усиленно развивает воображение, и в нем – совершает всё. И опять, значит, хоть и скрытно для себя, – комически активна. Наконец превращается в бабочку. Казалось, уже имеет опыт движения и суеты, и всё внутри себя предварительно испробовала. И что же, – сразу летит на огонь, забыв обо всём, в сладком беспамятстве обжигает крылья, и все знания и умение – пшик.
Полдень. Солнечно. Дождь убрался в горы. Я спустился к морю, чтобы по берегу идти до палатки на окраине села Генеральского. Отыскал укромное место на берегу между камней, снова в который раз сбросил с себя одежды, в одних плавках сижу, уставившись вдаль. Что с того, что тело мое упруго, молодо, смугло от загара. Я чувствую себя, как пустая оболочка, тряпка: в единый миг выжали на раннем рассвете. Валяюсь на камнях, копошатся во мне мысли, смутные, суетливые, как рыбаки напротив меня в лодке, недалеко от берега. Безучастно слежу за тем, как чайка летит, почти касаясь волн.
Какое невозможное счастье: я в этой качающейся на волнах лодке, как Ной в ковчеге. Я сорвал ветку маслины – и в клюв чайке: неси к ней масличную ветвь – символ мольбы у эллинов. Но вот же, чайка покачивается у берега, вернулась без ветви, и ничего взамен не принесла.
А, может быть, совсем не так? Может, если ты так устроен, что тебя до бездыханности охватывает самое непонятное, тяжкое и желанное чувство, – ты должен оказаться на его высоте? Я бы сам перестал уважать себя – будь оно мимолетным, легко забываемым.
Рыбаки подплыли к берегу. Тянут сети.
Всю жизнь плести сети, чтобы поймать в них свою золотую рыбку. Но странно: вот же, видишь – плетешь, нити в руках. Но чуть подальше от рук сеть исчезает, как растворяется. Будто невидимый кто-то рядом насмехается над тобой – тут же эту сеть расплетает.
И вот, случилось нечто непоправимое: понял, что пойман в собственные сети. Дергаешься, ужасаешься их крепости. Ничего, оказывается, не расплеталось, не исчезало. Просто таилось до горькой минуты. И тогда в страхе обнаруживаешь, какую гору сетей наплел для собственного уловления.
И нет у меня друга, собеседника, пусть молчаливого слушателя, кто развязал бы мне уста, кому бы душу излить – как отделиться от себя – невыносимого.
Но самое-то, кажется, страшное: каждый миг знать, что в тебе – другой человек. Истинный ты, с более высокой жаждой существования, силой воли, решительности, напора. Но даже мизинцем не пошевельнуть, чтобы стать им, быть может, истинным собой. А так вот, безучастно, как планктон, как пена перед моими глазами, качаться на волнах. Плыть по воле ветра и течения.
Допустил ли я где-то ошибку?
Да здесь ее и быть не может, ошибки. Здесь – иная материя – несовместимости, несчастья, разрыва, вечной печали.
Кажется, в Коране: «Мы привязали к шее каждого его птицу».
Так-то вот.
Тишина. В пространстве над водами – причуды далеких облаков: зубцы, башни, стены, паруса.
Города, легко перетекающие в корабли, а корабли – в города – так легко, так воздушно, так непостижимо и недостижимо совершается то, что всю жизнь для тебя желанно и невозможно.
Анакреонтическая поволока моря. Огромное, пространно властительное чувствование, светлое и мощное, и одновременно печально преходящее. Пронизывает тысячелетия и крепится на колышках душ человеческих. Колышутся на волнах времени, колышутся.
Свежо. Сети пахнут плесенью.
Не рыбья, и не рабья…
Душа, псюхе, руах…
* * *
Говори после этого, что не существует интуиция, наитие, метемпсихоз, игры подсознания, потрясающие всё наше существо. Календаря у нас не было, и лишь отъезд Георгия на катерке, курсирующем вдоль берега, из Алушты в Ялту, к своей, как он говорил, зазнобе, обозначал для меня воскресный день.
