По правилам тысячелетней игры следует сделать загадочное лицо, помяться, отделаться шуткой или банальностью типа – «О любви не говори, о ней всё сказано». Но не могу, не в силах опуститься так низко – я же и вправду не любил никого. Знание обкладывает меня, леденит, дыхание замерзает на лету, а вокруг оттепель. И я виновато растягиваю непослушные губы в глупой улыбке.
* * *
Свалили сессию. Теперь полгодика на диплом, и никаких занятий. Встречаемся каждый день, держимся за руки и говорим, но всё, я знаю, поверху, поверху. Аёд тончает, уже иногда пахнёт из какой-то отдушины гнилостно восторженным запахом весны, навостряющей ростки в земле, обдаст веселым тлением, тревогой бренной плоти, кладбищенским тёплым ветром, обморочной игривостью песенки «Прощай весна в начале мая, а в октябре прощай… любовь».
Данька-кулан с чувством удовлетворения несет мне на хвосте слухи о Нине. Цены ей нет. За ней сейчас приударяет сам Марат Пушняк, баскетболист, спортивная звезда университета. Живём с ней в одном общежитии, но я никак не могу ее увидеть. Иногда на меня находит остервенение, и я прячусь в коридоре первого этажа, чтобы видеть всех входящих с улицы. Теряю часы. Может, она уже не живет в общежитии, а спросить девиц, живущих с ней в одной комнате, не решаюсь. Раньше к ней время от времени приезжали родители. Теперь и их не вижу.
* * *
Кружится пластинка. Вечер по случаю окончания зимней сессии – совместный: филологи и геологи. Танцуют в коридорах университета. Сюрприз: в дальнем углу маячит Нина. Рядом и вправду Марат, отмечающий, как верстовой столб, ее местоположение. Вот и они вступают в танго. В объятиях Марата она кажется еще меньше, чем на самом деле. Да и все рядом с ним кажутся мелкими, суетящимися в танце, нанизанными на острия галстуков. Чёрный юморок опахивает мою душу: группа вздернутых на собственных галстуках, группа на дыбе своих галстуков. И вправду так много полу задушенных лиц. Или побагровели от танца. Вон Алька – «самовар», все-таки с Аней, как я и предполагал тогда у Даньки – на других глаз у меня меток. Кухарский тает, обласканный стайкой девиц, во главе с неугомонной Светой, которая каждое слово обращает всему коридору. Давится радиола:
А в нашем парке старом
Опять гуляют пары,
И бабушки с внучатами сидят…
Марат смугл, Ниночка – блондиночка: эффектная пара.
Приближаются. Спина Марата заслоняет ее от меня, но ручка, обнимающая его спину, приветливо помахивает мне.
Что-то во мне обрывается. Пустота в области солнечного сплетения. Стою, как на иголках. Танцующих пар так много, что некоторые даже наступают мне ноги. Я пригвождён к стене в прямом и переносном смысле.
Лену пригласил Данька. Иногда они возникают из толпы шаркающих пар. Я вижу ее обращенное ко мне через его плечо, виновато улыбающееся, чего-то ждущее лицо.
С Маратом я спокоен. За его широкой спиной и самоуверенностью существа, до глупости знающего себе цену, мне ничего не светит. Но Нина-то, умница Нина, неужели она этого не видит. А может, она это делает мне назло? Причем тут Марат. Кажется, не он, а я слишком набиваю себе цену. А в десяти шагах от меня, прижимаясь к той же стене, парень с нашего курса, Юра Царёв, прячет от меня за длинными ресницами свой взгляд.
Меня качает. Хотя во рту не было ни капельки спиртного, а кажется, по Блоку, «пригвожден к трактирной стойке», улыбаюсь, кривя скулы, как боксер, который знает, что с поединка его вынесут, но все еще стоит в стойке. Идет во всю невидимая потасовка, поножовщина.
Все окружение ведет на меня осаду. Обложили. Танец кончился.
А ведь ни намека, ни слова, и она беспомощно и доверчиво опирается на мою руку. Только вот оглядывается, так, мельком, в сторону длинных ресниц.
Ну, какой же это бокс, скорее цирковой трюк, клоунада: наношу противнику удар, а, оказывается, бью-то самого себя. Ну, чем не мазохист.
– Он тебе нравится? – говорю тихо, отчетливо. Удар себе в скулу. Вскидывает голову, растерянно, вызывающе. Меня раздражает это жалкое копирование птичьего вдохновения. Сузила глаза, что-то в ней колеблется, замирает. Наконец, Господи, какое искреннее удивление:
