Джон скривился. В жилах у этого парня, видать, совсем мало, что Шекспиров, что Арденов, пошел в какую-нибудь побочную ветвь, да вот хоть бы в Джонова братца, своего дядьку, тот еще трус и разгильдяй. Если бы Джон не был так уверен в своей супруге, то наверняка бы решил, что этот смазливый, щеголеватый и трусоватый малый, растерянно мнущийся перед ним, — не его кровь.
Джон отставил кружку. Дрянное все-таки пиво подавали в этой «Сирене», кислое и водянистое, хорошо, если не разбавляли водой прямиком из Темзы, с них станется. А впрочем, чему удивляться: за прошедшие годы, что он тут не был, ничего не изменилось.
— А так — можно? — повысил голос. — Вырядиться, как павлин, трясти гузном, спать до полудня? Забывать о семье и Боге — можно?! Вот эти вот побрякушки содомитские цеплять на себя — можно?
Из мертвенно-бледного Уилл стал пунцовым.
— Отец!
Джон поджал губы. На глазах у щенка заблестели слезы — вот еще привычка, которой Джон был искренне возмущен. Прилично ли это — рыдать мужчине, будто нежной девице?
На них начали оглядываться, некоторые пьянчуги, очевидно, в предвкушении грядущего зрелища, повскакивали с мест. И Джон решил сменить гнев на милость — не доставлять же лондонскому отребью удовольствия? Махнул рукой:
— Сядь.
* * *
— Рад тебя видеть в добром здравии, отец. Как мама? Девочки? Хэмнет?
Уилл говорил преувеличенно оживленно, но глаз не поднимал. Он хотел сменить возникшую прямо с порога опасную тему, но, зная поистине ослиное упрямство Джона Шекспира, надежды было ничтожно мало.
— Тебе следовало бы писать домой чаще, чтобы знать это, — отвечал отец. — Думать о том, что женат, что твои дети, возможно, нуждаются не только в твоих жалких подачках, но и в отце, не в деде. Думать, Уильям, головой, а не своим блудливым отростком.
В другое время Уилл тот час бы ушел: он теперь вспомнил, почему бежал из дому, куда глаза глядят. Виной тому был не захолустный Стратфорд, не беспросветная жизнь и не его желание прославиться. Виной было вот это: ослиное упрямство, непоколебимая уверенность в собственной правоте и вечное, ворчливое недовольство Джона Шекспира всем и вся. А в особенности — своим старшим сыном.
* * *
— Зачем ты глумишься, Кит? — отрывисто спросил Нед, делая к нему шаг. — Неужели так сложно — хотя бы раз в жизни повести себя, как обычный человек?
Кит смотрел на него своими непроницаемыми, то ли черными, то ли серыми глазами: светлый ободок вокруг пары бездн. Этот взгляд мог значить все, что угодно, и не значить ничего. Но, скорее всего, старый друг просто снова насмехался над ним, не отступая, но и не идя навстречу.
Так и вышло.
— Нет, ну почему ты умолк, мой Тамерлан? — Кит взял со столика какую-то склянку, повертел в руках так любовно, будто в ней был весь смысл кажущегося бессмысленным разговора. — Ты продолжай. А я, так уж и быть, постою тут и подожду, пока поток твоего красноречия иссякнет. И затем пойду — у меня сегодня много дел.
Кит ершился, ерничал, и в то же время оставался спокойным — как море, терзаемое штормом лишь на поверхности бесконечной толщи вод. Кит был такой толщей — сколько ни ныряй, никогда не поймешь, что он чувствует на самом деле.
Но, будучи честным с самим собой, Нед Аллен не мог не признать, что выглядит сейчас преглупо. Ничего не объясняя, ни в чем не обвиняя, докапывался до занятого своими мыслями Кита с идиотскими вопрошениями невесть о чем.
— Перестань называть меня так, — буркнул Нед, и вынул из его руки ставшую теплой стекляшку. Зеркало отражало их положение в обратном порядке. В зеркале развернутые плечи Кита казались еще более наглыми, чем под ладонями. — Тамерлан связал нас с самого начала, ему и тебе я обязан, а в последнее время мне невыносимо ощущать себя обязаным. Кругом я должен! Хенслоу, Джоан, ты. Ты, ты, ты, снова ты, всюду ты, куда ни кинься. На улицах вывески и листовки с твоим именем. В «Розе» все только о тебе и говорят. Зайдешь в любой кабак — а там уже толпятся поклонники великолепного Кита Марло. Что уж говорить о тех ужасных борделях, где каждый мальчишка, кажется, знает твои привычки лучше, чем я…
