Думать он себе запретил, а говорить — нет. А горячее вино, сдобренное пряностями, развязывало язык.
— Я, Кемп, я ведь думал, что это на всю жизнь, мне ведь ничего и никого другого и не надо, понимаешь? Я жить не смогу… — Уилл позорно хлюпал носом, смаргивал выступающие слезы, делая вид, что у него слезятся глаза от слишком яркого огня в очаге. — А получилось… Вышел — и возвращаться не хочу.
— Бедненький, — гладила его темноволосая, прижималась бедром, скользила губами по скуле. — А твоя дамочка — дура, такого красавца выставить. Хочешь, я тебе дам, без денег дам, не думай, я же понимаю…
* * *
Кит вспоминал их всех — не столь уж многих. Они выстраивались перед ним в череду, и из-за их личин глумливо улыбалась жизнь — вне сцены, вне кунсткамеры, кабинета чудес, в который он превратил свою жизнь и куда волок каждого, кто остановил на себе его мимолетный взгляд. Томас Уолсингем, Томас Уотсон, кто-нибудь еще? Может быть, тоже — Томас, чье прозвище он позабыл?
Нельзя вечно влагать персты в разверстые раны Христовы. Рано или поздно приходится укорениться в неверии, отвердеть, как полено для растопки очага, и в уме сделаться таким же — грубо обтесанным поленом. Рядом с благообразной, примороженной белилами женой, поросячьим выводком детей, по пути в выхолощенный, да вдобавок засыпанный известью Рай — во избежание всякой заразы.
Теперь и ты с ними, Уилл, Орфей, Никто?
Черный человек, вырезанный из плоской ночной тьмы.
Волосы Гарри Саутгемптона и на вид, и на ощупь напоминали гладкий текучий шелк — и Кит наматывал, наматывал их на кулак, пока вино, поставленное Уиллом на огонь, выкипало из казанка кровавой пеной.
Лай собак, вой за окном, бычья кровь, на которую слетаются и липнут вездесущие мухи. И снова — Смитфилд, мясные ряды, мухи, веселые костры. Одним — роза, сияющая в небеси, другим — залихватская джига на поджаренных пятках.
Он не помнил, когда оказался один. Бледное, в темных веснушках, лицо Джорджи мелькнуло в дверном проеме — мальчишка так и не осмелился переступить порог хозяйской спальни, и правильно сделал. Гарри был, а потом исчез, испарился, как плотный, кисейный утренний туман, отползающий к замшелым берегам Темзы. Кит успел усомниться, было ли все это на самом деле — и уснул, уронив тяжелеющую, налитую свинцовой болью голову на повернувшуюся под щеку прохладную подушку.
Место, где лежал Гарри, остывало под его рукой.
Ничего не было, все это — дурной, навеянный туманом оттепели сон. Уилл, должно быть, встал пораньше, затемно, чтобы сходить в «Театр» — его замучила смешная, трогательная совесть, ведь он пропустил несколько репетиций своих же пьес. А вдруг Дика Бербеджа выкрадет какой-нибудь нетопырь, смутно знакомый Киту нетопырь, как-то влетевший в окно отчего дома?
— Ваш сын, мастер Марли, прелестный благопристойный юноша. Меня радуют его успехи в пении и служении нашему Господу Иисусу Христу. Я — большой любитель духовной музыки, знаете ли. Большой и преданный любитель всего, что создано и существует, чтобы славить Господа.
Хлопанье кожистых крыл и скрип половиц под босыми ногами. Разговаривать с Топклиффом о Боге — не так больно, как смотреть тебе в затылок, Орфей.
* * *
Проснувшись, Кит не сразу понял, что уже день. Спелый, налившийся солнечным соком, по-лондонски шумный день — как раз под окнами кто-то раскатисто бранился, мешая уснуть снова, надолго, навсегда.
Кит лежал в своей постели, так и оставшейся пустой — как он всегда и любил, отстаивая свое право спать в одиночестве, умирать каждый вечер и воскресать каждое утро, с яростью загнанного в глухой угол животного, — и тупо прислушивался. Начинал различать слова, разгоняя туман, созерцая чью-то побитую жену и чьего-то украденного, и наверняка уже упокоившегося в желудках обжор, гуся.
Если Джорджи не был еще одним призраком — из тех, что обступали и обступали нетрезвую от странной, похожей на марь, усталости, — он должен был оставить приготовленный завтрак. То, за что ему платили щедрой рукой, и столь же нежадно отвешивали тумаки. Если только…
Кит спустился вниз, пошатываясь и держась за пустоту. Нашел вино и пил его.
