– Насчет провожатых. Я хочу всех раненых из своей сотни с собой взять. Среди них есть ходячие. Они и за провожатых будут.
Идея понравилась атаману. Он вообще все эти тыловые учреждения, госпитали, обозы не любил. Они сдерживали маневр, тормозили передвижение войск, «приземляли» полет мыслей молодого полководца. И то, что часть раненых убывает лечиться самостоятельно, что ж тем лучше, меньше хлопот и расходов на довольствие.
– Пусть будет по-вашему, возьмите сколько надо подвод, лошадей из выбракованных и отправляйтесь. Вы же и будете там старшим.
Порученец с погонами уже несколько минут стоял в дверях и ждал.
– Держите подъесаул, и чтобы больше я вас с погонами сотника не видел! – эти слова атаман произнес жёстко, не терпящим возражений тоном.
Десять подвод с ранеными усть-бухтарминцами, александровцами, березовцами, черемшанцами, вороньевцами обратный путь преодолевали совсем не с той скоростью, с которой месяц назад ехали на фронт. Иван, сцепив зубы, терпел боль в растрясенными дорогой ноге и голове. Но куда мучительнее была боль душевная, он предчувствовал, что дома, в станице, ему придется держать ответ перед родными погибших и искалеченных. Месяц назад он вел по этой степной дороге сто девятнадцать полных сил и здоровья казаков. И вот тридцать восемь из них лежат в могиле (к тридцати шести погибшим в бою добавилось двое тяжелораненых скончавшихся в госпитале), а тридцать три возвращаются с ним, из которых половина имеет серьезные ранения, двенадцать вообще лежачие, восемь с ампутированными конечностями.
Иван как мог торопил возниц, ведь уже начинался апрель, почти стаял снег даже в горах. Он хотел успеть до начала ледохода, пока не растаяла переправа через Иртыш. Вообще-то крепкий лед стоял обычно где-то до 5-го апреля, а ледоход начинался 10-15-го. Время еще было, но ехали не верхом и не рысью, к тому же то и дело останавливались, когда кому-то из «тяжелых» становилось невмоготу терпеть тряскую дорогу. В деревни старались не заезжать, на ночлег останавливались в степи, выставляя караульных из тех, кто ещё как-то мог держать в руках винтовку. Крестьянам-новоселам в большинстве своем все эти коммунистические идеи были чужды. Но так уж получилось, что ураган гражданской войны кинул их в сторону красных. Когда проезжали киргизские аулы, там, в основном, взирали на казаков безразлично-настороженно, для них, что красные, что белые – все едино. Они с давних пор, спокойно, без «горения» ненавидели всех «орыс», русских. То, что те без пощады уничтожают друг друга, могло вселить в их души только радость – может совсем перебьют друг-дружку проклятые, и тогда некому будет мешать степнякам жить в их вольной степи, никто не будет захватывать их луга и пастбища, и они спокойно будут пасти свои отары и табуны…
Дорогу выдержали не все, один из тяжелых, казак из Березовского поселка тихо скончался, когда ехали уже «Чертовой долиной». Хоронить не стали, решили что за полтора дня успеют довезти до станицы и отпеть в церкви… К Иртышу вышли в сумерках. Переправляться в темноте не решились, опасаясь провалиться, лед местами стал уже слишком тонок. Стояли и смотрели на тот берег, на станицу, светившуюся редкими огнями. Смотрел и Иван, воображая, то спящую Полину, то стоящую перед иконами, тускло освещаемые лампадой, молящуюсяся за него. Может один из этих огоньков ее?…
Утром встал густой туман. Казаки, стуча зубами от холодной сырости, ждали пока развиднеется. Лед на накатанной переправе оказался еще достаточно прочным, переправились без проишествий, только ходячие вылезли и шли пешком, чтобы не создавать лишней тяжести на подводах с лежащими ранеными. Когда выехали на свой берег уже вовсю светило солнце. Хмурые, перебинтованные, заросшие щетиной, некоторые с пустыми рукавами и штанинами, на костылях, измученные, исхудавшие… Обоз в зловещей тишине въехал в станицу – их встречали молча… потом одна, вторая женщина узнавая своих с криком и плачем кидались навстречу…
Первое, что бросилось в глаза Ивану, когда он увидел Полину – это перемену, случившуюся с ней за столь непродолжительный срок, что он отсутствовал. Той цветущей, переполненной счастьем молодки уже не было. Она как-то сразу превратилась в не по возрасту зрелую женщину, постоянно страдающую от какой-то не проходящей душевной боли. Она похудела, платье уже не так вызывающе топорщилось на груди, щеки не так круглились, не играли на них веселые ямочки, не искрился румянец. Отец с матерью хотели первым делом его накормить, усадить за стол, но Полина увела Ивана в их комнату и там, осторожно сняв с него бинты, шину, не обращая внимания на исходящий от его ноги неприятный запах, обмыла рану, то и дело приникала к ней губами. Потом она сделала перевязку и вновь наложила шину.