В семье Решетниковых работоспособный «кормилец» остался один Игнатий Захарович. Тихон Никитич сам, без просьбы свата нарядил ему в помощь своего батрака Танабая. С началом посевной Иван частенько оставался в доме один и здесь, улучив момент, к нему как-то подошла, краснея и стесняясь Глаша, собиравшая еду для работавших в поле.
– Иван Игнатич, дозвольте вас спросить?
– Да Глаша, чего ты?
– Хочу узнать, как там Степан Игнатич, на фронте-то… все у него хорошо, здоров ли?
Иван встрепенулся, и даже чуть не привстал со стула, на котором сидел, но нога с шиной помешала, и он вновь опустился.
– Извини Глаша… Как же я сам-то не догадался. Ведь видел, как ты на меня смотришь, а не допер, о чем спросить хочешь. Все у Степана хорошо, здоров, в том бою когда нашу-то сотню… Ну, в общем, его сотня главный удар наносила, когда красные уже побежали, так что потерь там почти не было. Меня-то раненого это он после боя нашел и из под коня выволок…
Иван ещё, что-то рассказывал о Степане, а Глаша жадно с тревогой в глазах его слушала, скрестив на груди свои большие натруженные ладони. «Ох девка, нелегкая у тебя доля, Степан-то о тебе и мысли не имеет, и не знает, как ты к нему… У него война, да атаман его разлюбезный в сердце…», – думал и не мог сказать ей вслух эту правду Иван. Но, и тех общих фраз Глаше оказалось достаточно, ее глаза засияли счастьем, она стала благодарить за что-то Ивана… потом ушла, повесив на свое широкое плечо торбу с обедом для пашущих юртовый клин Решетниковых Игнатия Захаровича и Танабая.
Когда пришла Полина, он поведал ей о расспросах Глаши. Та тоже пожалела несчастную, но сама, напротив, была переполнена счастьем. Тревога, ее постоянная спутница, пока муж находился у Анненкова, сейчас «отпустила», и она опять буквально на глазах «расцветала», пышным прекрасным цветком. С началом посевной занятия в школе закончились, и Полина целый день находилась рядом с Иваном. Она бралась за то, что никогда не делала, мела, мыла полы, перестирала все привезенное мужем грязное белье, не дав до него дотронуться ни свекрови, ни Глаше… Она буквально вилась вокруг малоподвижного, в основном сидевшего Ивана, норовя вроде бы невзначай пройти очень близко, дотронуться до него то грудью, то бедром. Когда в поле уходили все, и они оставались одни… Постоянно видя рядом радостную, вновь наливающуюся спелой плотью жену, он начинал забывать о своих горестных думах, притуплялось чувство постоянной вины, все сильнее хотелось жить и радоваться жизни. Его руки были здоровы, он, не вставая со стула, ловил Полину, когда она в очередной раз касалась его какой-либо из своих упругих округлостей. Она немного упиралась, шептала, хоть в доме и никого больше не было… шептала, что ему нельзя чрезмерно напрягаться, но то были всего лишь слова. Она и сама отлично понимала, что является лучшим «лекарством» для скорейшего выздоровления Ивана и физического и морального. Потом происходило то же самое, что и ночью происходит между супругами, так сказать, в обязательном, законном порядке. Однажды, после такой «дневной любви», Иван обнаружил, что Полина, на скотном дворе доит корову. Это его неприятно удивило, ведь по негласной договоренности дойкой в доме занималась в основном Глаша, или изредка мать. Но Полина, увидев, что «обнаружена» за столь недостойным для жены офицера занятием, не растерялась, а проворно вскочив со скамеечки из под коровы, как ни в чем не бывало, сказала Ивану:
– Сейчас, подожди немного, я тебя парным напою.
– Зачем Поля?… Мать, или Глаша с поля придут, подоят.
– Что ты, Ваня, зачем ждать-то. Корову только пригнали, а мама с Глашей, когда ещё придут, что ж ей не доенной мучиться. Ты за меня не беспокойся, я ж все-таки природная казачка. И мама моя когда-то корову доила, и я уметь должна…
И все же у Ивана после этого эпизода остался неприятный осадок, что он не сумел полностью обеспечить жене ту жизнь, к которой она привыкла в доме у родителей…
Вести с фронтов в станицу приходили с большими опозданиями, особенно с дальнего, из-за Урала. Успехи весеннего наступления белых между Уралом и Волгой казаки восприняли с воодушевлением, надеясь, что война скоро закончится, и не успеют доехать до фронта мобилизованные усть-бухтарминцы 2-й и 3-й очереди. И в Долине опять воцарится мирная жизнь как встарь, и вновь здесь казаки станут привилегированным сословием, хозяевами этого края. Совсем с другим настроением встречали эти известия с фронтов в деревнях новоселы. Здесь ждали победы красных, но активно помогать им по прежнему никто не желал, а хотели всего лишь пахать, сеять, косить, пасти скотину. Пассивность новоселов объяснялась тем, что станичный атаман Фокин, несмотря ни на какие циркуляры руководства, по-прежнему всячески уклонялся от того, чтобы своими силами проводить мобилизацию в близлежащих деревнях. Так что сосуществование потенциальных врагов в Бухтарминском крае продолжало носить относительно мирный, во всяком случае, бескровный характер. Даже бывшие коммунары-питерцы как-то присмирели, видя, что не провоцируемая властью крестьянская масса ни за какое оружие браться не стремится.
