Тихону Никитичу план не понравился. С позиции своего возраста и опыта, он предложил не спеша добраться до Усть-Каменогорска, там отметиться у атамана отдела, после чего так же не спеша двигаться на Семипалатинск. При таком подходе, как ему казалось, можно протянуть время и избежать участия усть-бухтарминских казаков на первом этапе боевых действий в Семиречье. А дальше, может, и вообще всех этих боев удастся избежать, просидеть где-нибудь в тылу до конца войны. Степан со смехом возразил, что даже если сотня и не успеет к началу боевых действий в Семиречье, то на «тихое сидение» в Семипалатинске рассчитывать не стоит. Там ее, наверняка, если не на фронт, так в какой-нибудь карательный рейд отправят, потому как тамошние новоселы бунтуют часто. Это и решило спор – Иван предпочитал бой любой карательной операции и настоял на коротком пути.
За день до отправки сотни в дом к Решетниковым пришел бывший полчанин Игнатия Захаровича, Прокофий Никифоров. Поговорив для вида о том о сем, он вдруг смутился и просящим тоном обратился к сослуживцу:
– Игнаш… за ради Христа позволь с твоим Иваном потолковать по важному делу, касательно сына моего, Порфишки, – так было положено, говорить с сыном о важных делах можно было только с разрешения отца.
Получив дозволение, Никифоров тут же вышел из дома и стал дожидаться отсутсвующего Ивана на улице. Дождался, хоть и ждать пришлось довольно долго.
– Здравия желаю, господин сотник, – официально поприветствовал Ивана старый казак, едва увидел его возвращающегося после хлопотных дел по подготовке сотни к маршу.
– Здравствуй Прокофий Порфирич, какая нужда у тебя ко мне, – вежливо отвечал Иван.
– Иван Игнатьич… ты уж… Там Порфишка мой в сотню к тебе записался… Боюсь я за него, он ведь неук совсем, двадцать лет, даже до призывного возраста не дотягивает, а воевать рветси, не удержать. Здоровый бугай вымахал, а ума нет. Там в сотне то казаки все больше матерые, а он губошлеп. Боюсь пропадет. Ты уж, Христа ради, присмотри за ним, чтобы вперед в самое пекло не лез, или кого назначь из старших казаков присмотреть за им… А, Иван Игнатьич, Христом Богом прошу!
– Хорошо Прокофий Порфирич, я его при себе держать буду, Порфирия твоего, вестовым, так что не беспокойся, – поспешил успокоить старика Иван.
– Спасибо тебе Иван Игнатьич, Бога за тебя молить буду…
По традиции, перед отправкой на фронт, отслужили молебен. Из церкви вынесли иконы с позолоченными ризами, хоругви. Церковная процессия во главе с отцом благочинным обходила строй. Стоящие в строю казаки держали в поводу уже заседланных коней, все с обнаженными головами, будто не чувствуя мороза. В руке благочинного наперстный крест, в руках кропило. Все, и отправляемые, и провожатые многократно крестятся. Редкая казачья семья в станице не отправляла в составе сотни своего мужа, сына, брата или более дальнего родственника. Потому в то утро на площади собрались почти все усть-бухтарминцы-казаки. На женщинах выходные праздничные шубы и шубейки, платки и полушалки, провожающие казаки с наградами, прикрепленными поверх шинелей. Полина в беличьей шубке и пуховом платке стояла рядом со свекровью и матерью. Так и не могла заставить себя Лукерья Никифоровна наряжаться, хоть сейчас и могла себе это позволить, стояла в скромном платке, валенках и овчинной душегрее. Зато Домна Терентьевна как обычно в своей собольей шубе смотрелась не казачкой, а купчихой. Почти все женщины шептали молитвы, нет-нет да и пускали слезу.
Молебен завершен. Иван садится в седло, выезжает перед строем, из под копыт разлетается снег, начавший подтаивать под лучами уже почти весеннего солнца:
– Сотня, слушай мою команду! Пооо коооням!.. Справа по три, правое плечо вперед!.. За мнооой, шагооом маааршь!
Но строй вскоре сбивается, ибо взявшись за стремя, рядом с всадниками идут жены, матери, дети. Полина могла бы заседлать своего «Пострела» и ехать верхом рядом с мужем, но она как все идет, держась за стремя коня Ивана, впереди этого странного скопища вооруженных всадников, отягощенных многочисленными переметными сумами, и одетых в праздничные зимние одежды плачущих женщин, бегущих вдоль и впереди строя горланящих веселых ребятишек. Лукерья Никифоровна сначала тоже пыталась успевать идти рядом с конем младшего сына, но потом, то ли осознав, что сейчас это место по праву принадлежит Полине, то ли просто не поспевая, отстала, хотела притулиться к Степану, но тоже не смогла догнать. Она, видя спины сыновей, крестила их шепчя молитвы… Так шли до самого берега Иртыша, до переправы, накатанной санями ледовой дороги. Здесь произошло последнее прощание… Сотня вступает на лед, пока она не смотрится боевым подразделением, ибо переметные сумы и вьюки раздуты от домашних пирогов, кусков окорока, вареных яиц, бутылок с кислым молоком. Разбираются по взводам и, перейдя на мелкую рысь, сотня уходит, а толпа провожающих долго смотрит ей в след, пока последние всадники не исчезают на противоположном берегу за сопками…
