Не страдавшая излишней брезгливостью, Иоганна-Елизавета могла полюбить практически любого мужчину, даже старого, с дурным запахом изо рта и снежными заносами перхоти на плечах, даже в каком-нибудь малоподходящем для любви уголке осеннего парка, где пропитанные дождевой влагой опавшие листья так омерзительно прилипают к телу и где половину дефицитнейшего времени приходится тратить на борьбу с собственной одеждой (чтобы уж совсем не перепачкаться с ног до головы). Она просто-таки ненавидела весну и осень, эти жуткие сезоны прохладной земли и воспалённых придатков. Но именно весной и особенно почему-то осенью подворачивались ей такие случаи и такие знакомства, манкировать которыми без ущерба для выбранной цели оказывалось проблематично. Да, много пришлось ей унижаться, много встречалось ей нечистых на руку мужчин, почти сплошь думающих только лишь о собственном удовлетворении (она пусть как хочет), но ведь и определённые дивиденды были, этого у принцессы не отнимешь.
Во время своих горячечных разъездов по германским землям, завернув однажды в небольшой город Киль, где также имелись дальние родственники, познакомилась Иоганна-Елизавета с молодым, наглым, красивым Оттоном Брюммером, который в ту прекрасную пору выполнял обязанности воспитателя при Карле-Петре-Ульрихе, троюродном брате детей Иоганны-Елизаветы[20]. С этим (подумать только!) лупоглазым тщедушным мальчиком, двоюродным своим племянником, рождённым от русской принцессы и покойного ныне двоюродного брата Иоганны, она ещё связывала некие абстрактные планы. Её мечты основывались на некоторой связи маленького Петра— через мать — с русским двором. Теперь же, поговорив с косноязычным подростком, она поняла безосновательность своих былых надежд: мальчик, судя по всему, имел некий серьёзный психический изъян. Тьфу, тьфу, тьфу: забыли... Для приличия Иоганна-Елизавета поговорила с Брюммером — хоть одна общая тема — о воспитаннике: на её вопрос, не тяжело ли обучать и воспитывать мальчика в таком возрасте (а собственно, в каком таком возрасте? Сказала первое, что в голову пришло...), Оттон Брюммер страдальчески закатил глаза и сдержанно прорычал.
Подобное, хотя и нечасто, всё же случалось: совершенно не рассчитывая на какую-либо помощь со стороны Брюммера в будущем и даже не задумываясь о меркантильной стороне поступка, прельстившись белокурыми его локонами и нахальным взглядом, принцесса позволила себе маленькую кокетливую разведку боем и — была неприятно поражена последовавшим вежливым, но весьма категоричным отказом. Как будто ей очень уж нужно! Хотя, может, ему женщины вовсе не требуются; она дважды, причём оба раза в Гамбурге, уже нарывалась на подобного рода особей. Более опытные женщины определяют таких на расстоянии, но ей, как видно, подобного дара не дано. А Брюммер между тем как ни в чём не бывало продолжал светский разговор: поистине нахальство — второе счастье. Посетовал на несносность нынешних детей, на отсутствие подходящих для раннего возраста методик обучения, на хроническую нехватку денег. Пропустив мимо ушей всё предыдущее, Иоганна-Елизавета на слова о нехватке денег отреагировала сочувственной мимикой:
— Особенно когда недостаёт на самое необходимое, а люди, во власти которых тебе помочь, оказываются бесчувственными идиотами.
Брюммер потупился и тотчас же, не поднимая лица, вскинул на собеседницу глаза, напомнив вдруг давнишнего её друга Бецкого.
— У вас дети есть? — спросил Брюммер.
Принцесса вежливо улыбнулась, не произнеся, однако, ни слова.
— А супруг у вас кто?
— О! Почему это вы решили, что я замужем! — затанцевала она, невольно подключив руки, глаза, лицевые мускулы, при этом крошечный сувенирный веер принялся вдруг перелетать из одной ладони принцессы в другую, причём свободная рука тотчас принималась незаметно так поправлять сборки платья, незаметно скользя по животу: нет, ещё не заметно, не должно быть заметно... Против воли, иначе говоря, инстинктивно, Иоганна-Елизавета вдруг повела себя так, словно перед ней оказался обыкновенный настоящий кавалер. Её разум подавал сигналы опомниться и прекратить, но глаза—руки—ноги сигналы начисто игнорировали. Наконец пришла в себя, успокоилась и попыталась сосредоточиться на том, что говорит её собеседник. Брюммер гладко и довольно-таки занятно, с вкраплениями тактичного юмора рассказывал о своём подопечном и его детской непонятной жестокости: утопил полузадушенную мышь в чашке с бульоном, чтобы никто не догадался о причине смерти.
