В минуту преступлений, положительно беспримерных в истории, беспримерных потому, что они совершались даже не действительной революцией, а самозваной, преступлений, выражавших положительно беспримерную попытку узурпации, преступлений, в сравнении с которыми неистовства террористов французской революции представляют верх законности, — в такую минуту в русском обществе находятся хотя бы отдельные личности, оказывающие прямое пособничество убийцам. Я не буду цитировать политических процессов, это установивших. Напомню один факт, что ежемесячный бюджет «Исполнительного комитета» в течение нескольких лет колебался около 5000 рублей ежемесячно. Конечно, не студенты давали «на дело» эти 60 000 рублей в год! Еще, быть может, постыднее, что находились люди, сторонившиеся от прямой помощи, но относившиеся к сообществу политических убийств как к воюющей стороне и позволившие себе быть «нейтральными». Наконец, третьи выбирают этот момент для конституционной агитации. Революционеры действовали как тигры — эти господа избрали роль шакала. Революционеры, как разбойники, пускали в дело нож — эти господа пытались воспользоваться разбойничьим ножом для того, чтобы предлагать угрожаемому условия своей помощи. В нравственном отношении это низменность совершенно непонятная, которая, с одной стороны, не могла не возбуждать глубокого презрения революционеров, но с другой — окончательно развращала их. Террористу, если ему где-нибудь в подкопе или в засаде являлись еще какие-нибудь сомнения, стоило только вспомнить «адресы» или иные статьи «верноподданных» журналов, чтобы стряхнуть с себя все-все упреки совести или рассудка и выпрямиться во весь рост.
«Воля Всевышнего совершилась, — читаем мы в «Порядке» в марте 1881 года, — теперь остается только смириться пред несокрушимою волей Провидения и, не вступая с ней в тщетную борьбу, посвятить заботы, чтобы положить прочное основание для будущего… Государь, спросите вашу землю в лице излюбленных людей». «Страна» (№ 27) толкует об «ответственности за все, что делается на Руси, ошибки экономические, меры реакции, ссылки в Восточную Сибирь», обвиняет «руководителей реакции» и заключает:
«Надо, чтобы основные черты внутренних политических мер внушались представителями Русской земли. А личность Русского Царя пусть служит впредь только символом нашего национального единства» и т. д. «Голос» (№ 36) говорит, что изо всего происшедшего «выяснилась необходимость в устройстве общественной организации для служения вместе с правительством» и что необходимо приступить к «продолжению реформ, призвав к содействию общественные силы».
Даже революционная хроника, отмечающая все эти выгодные для революции черты разложения, не могла не заметить, что «земство, столь молчаливое обыкновенно, заговорило именно в тот момент, когда даже открытые враги Государя сочли возможным излагать свои требования лишь со всевозможными оговорками и указаниями на условия момента, не позволяющего им поддаваться чувству естественной деликатности» (Вестник «Народной воли». Т. I. С. 37).
Я не цитирую этих «земских» заявлений, которыми мог бы заполнить несколько страниц. И хотя земство, в смысле не только населения, но даже в смысле своих гласных и управ, виновато главным образом своей безгласностью и безуправностью, благодаря которым политические шарлатаны могли подсовывать свои «адресы» людям, не понимающим, что они творят, тем не менее это земство не должно забывать, каким людям оно давало у себя место. Оно из этого могло бы понять, как легко горсти людей было бы оболванивать его при какой-нибудь «конституции» и какая фальшивая, нелепая фикция есть «общественное мнение», понимаемое в смысле криков момента.
Поведение той горсти либеральных политиканов, которые взяли на себя «выражение мнений передового общества», поведение это, которое я характеризую далеко не самыми резкими фактами, проносящимися теперь в моем воспоминании, — это поведение могло лишь окончательно затемнить и нравственное, и политическое сознание революционеров. Террорист слышал, что его ругали «крамольником», «преступником» и т. п. Но из поведения «передовых представителей общества» заключал, что это одни слова. Разве он в самом деле поступает безнравственно в сравнении с ними? Разве он узурпатор в сравнении с ними? Он убеждался, что он — только человек первых рядов, и больше ничего, что он делает лишь то, о чем другие думают. Никогда бы и террор не принял своих размеров, никогда бы он не дошел до своего слепого фанатизма, если бы не было объективной причины иллюзии в виде поведения известной части общества.
