У Бородули шло тайное совещание. Хозяин сообщил собравшимся, что Козелков уведомил его о решении ревкома арестовать в станице ряд богатых казаков.
Гусочка вытянул длинную шею, спросил:
— А про меня ничего не говорил?
— Нет, Иван Герасимович, не говорил, — помотал головой Бородуля.
Гусочку бросило в пот. Он вытер тылом ладони испарину на лбу, заерзал на стуле и снова уставился на Бородулю:
— Когда ж арестовывать собираются?
— Сегодня ночью, — ответил тот. — Вам всем надо уйти из дому.
— Эге-ге, господа казаки, — окончательно обескуражился Гусочка. — Ето дело гнилой зайчатинкой пахнет. Вы-то могёте и убечь. А мне как быть? Я в своем хозяйстве один работник.
— И чего ты растревожился, Иван Герасимович? — оборвал его Молчун. — Тебе можно и дома сидеть. Кому ты нужен?
— А ты думаешь, Корягин здря взял всех офицеров на учет? — повысил голос Гусочка. — Нас в первую голову заберут!
— Не пужайся, — умиротворяюще прибавил Молчун. — Какой ты офицер? У тебя ни вида, ни особливого чина.
— Ну, как же, Федот Давидович, — не согласился с ним Гусочка. — Цеб-то я ничего не понимаю. Из чинов меня не выкинешь. Офицер я самой царской выучки.
— Пустяшный, — махнул рукой Молчун. — Всего-навсего унтеришка. Это не то, что я — сотник или, — он указал на Бородулю, — Игнат Власьевич — есаул[79].
— Большевикам все едино, — дельно рассудил Гусочка, — шо унтер, шо есаул.
От лампады, теплившейся перед иконами, лился тускло-грязноватый свет, и лица заговорщиков еле можно было различить в полутьме.
Во дворе на часах похаживал старик Бородуля. За ним бегала цепная собака, гремя протянутой через весь двор проволокой.
У калитки кто-то остановился. Собака рванулась, залаяла. Старик поспешил к воротам, узнал отца Валерьяна. Тот перекрестился, прошептал:
— Господи Иисусе! — И заглянул в лицо: — А, это вы, Влас Пантелеймонович.
— Идите в дом, батюшка, — старик проводил его к парадному крыльцу.
В зале поп осенил собравшихся широким крестом, возгласил:
— Да воскреснет бог и расточатся враги его!
Бородуля с укором сказал ему:
— Запаздываете, святой отец.
Поп занял свободный стул, изрек:
— Суета сует и всякая суета.
Бородуля рассказал ему о решении ревкома. Отец Валерьян от неожиданности уставился на него оторопелым взглядом и в первую минуту, казалось, лишился дара речи: губы его шевелились, он хотел что-то сказать, но не мог.
— Братия, — наконец послышалось в тишине, — мы, однако ж, подвергаемся зело великой опасности. — И, сверкнув глазами, добавил: — Этот Корягин нечестивый, богомерзкий человек! Пагубно, братия, пагубно!
Бородуля откинулся на спинку кресла, сказал:
— Наши бабы пошли уже в станицу: казаков предупредят об аресте, но и матушке Анне Алексеевне не мешало бы с ними.
Отец Валерьян испуганно замахал руками:
— Что вы, Игнат Власьевич! Упаси господи! Ее никак нельзя посвящать в нашу тайну. Язык у нее вельми болтлив. Завтра же супостату все будет ведомо о нашей сокровенности. Уж тут паче дщерь[80] вашу послать.
— Она еще безрассудная, — возразил Бородуля.
— Думаю, Даниловна и моя жинка успеют, — вставил Молчун.
Поп сложил руки на животе и, подняв глаза на иконы, прошептал:
— О, преславный угодниче, Христов Иоанне воинственниче, храбрый еси в ратех, врагов прогонитель и обидимым заступник, всем православным христианам великий заступниче и угодниче Христов, защити нас: дано бо тебе благодать от бога молиться за нас грешных, зле страждущих. Избави нас от обидящих нас, буди нам поборник крепок на вся видимыя и невидимыя враги наши.
— Вы будто отходную читаете, отец Валерьян, — заметил Бородуля. — Тут молитвами делу не поможешь.
— Не гневи бога, Игнат Власьевич, — приподняв палец, сказал поп. — Он всесилен и всемогущ.
— Ето верно, — перекрестился Гусочка. — В ём вся сила. Вот токо не пойму я, отчего всевышний Корягина, етого супостата, на земле терпит.
* * *
Возвратясь домой, Гусочка остановился у база[81], где под открытым звездным небом лежали его коровы и жевали жвачку, окинул их взглядом, затем у конюшни прислушался к сонному похрапыванию лошадей. У курятника на мгновение задержался и, удостоверившись, что в хозяйстве ничего не случилось, поднял глаза к красно-бурой луне, повисшей на гребне камышовой половни
