Толпа одобрительно загудела.
— Вот тебе и Демка! — шепнул Доронин на ухо Корягину.
Кто-то из богачей бросил:
— Слазь, молокосос!
Вьюн резко обернулся на голос.
— Что, Перетятько, не нравится моя реча? Ты ж первейший мироед у нас в станице! Вот тебя и берет за живое.
— Ты гля, завзятый какой! — буркнул Гусочка, — Ач, вылез на ряску[74].
— Цыц, Иван Герасимович! — строго предупредил его Матяш.
А Вьюн потрясал кулаком:
— Не верьте богатеям, товарищи, таким, как вон тот, курощуп! — И он снова ткнул пальцем в Гусочку. — Остроголовый черт!
В толпе опять грохнул смех, волной прокатился по площади. А когда наступила тишина, Вьюн выкрикнул с задором:
— Правильно сказал дядько фронтовик! Надо немедля забрать хлеб у мироедов и отдать его рабочему люду!
Он проворно спрыгнул с крыльца и побежал к товарищам. Те окружили его плотным кольцом, пожимали руку. А Леонид, потрепав по костлявому плечу, с улыбкой воскликнул:
— Молодец, Демушка! Добре ты богатеев труханул.
— А чего им в зубы глядеть, — ответил Вьюн, поводя черными возбужденными глазами.
Не скрывая своего любопытства, Виктор Левицкий указал на Аминет, спросил у парнишки:
— Так ты с этой дивчиной вместе на фронте был?
Вьюн шмыгнул носом, зачастил:
— Понимаешь, мы с батькой ехали по заснеженному полю. Когда видим, сбочь дороги лежит убитая лошадь, а рядышком, подле нее, что-то шевелится в сугробе. Батько и кажет мне: «А ну-ка, сынок, проверь, что там». Я прибег туда. — Он кивнул на Аминет: — Увидел ее. Ела мерзлую конятину. Ноги тряпками замотаны, губы пухлые, а одета в рваную юбчонку да ватник.
Виктор взглянул на Аминет, и ему показалось, что в ней есть что-то особенное, чего не было у других девушек, стоящих с нею рядом.
— А где же ее родители? — поинтересовался он.
— Белые захватили их в обозе беженцев и на виду у отряда, который успел перебраться вброд через реку, повесили. Ой, что там, на другом берегу, делалось!
К столу неторопливо поднялся Гуня. Разгладив вислые усы и заложив руки за спину, он сказал густым басом:
— Товарищи краснодольцы! Наши враги не спят ни тут, в России, ни за границей. Они хотят захватить богатства Кавказа, а потом прибрать к рукам всю нашу страну. Не допустим этого, товарищи! Прежде всего нам надо за эту неделю сполна выполнить продразверстку по станице. Ну, а ежели кто пойдет наперекор, с тем круто поступим, как того заслужили Пила и Хмара. И пущай тогда на себя пеняют срывщики продразверстки.
Виктор прислушивался к веским словам председателя квартального комитета и мысленно рассуждал:
«Правильно. Богатеям, конечно, не нравится, что у них отняли власть».
Юродивый, запахнувши полы рваного армяка и скрестив босые ноги, стал у ограды, не спуская глаз с крыльца, где выступали станичники.
Корягин дал слово председателю коммуны. Доронин встал, вышел из-за стола и, выждав, пока установится тишина, сказал негромко, но внушительно:
— Товарищи казаки и казачки, иногородние! Провокаторы делают все, чтобы вызвать смуту в наших городах и селах. Белогвардейские агенты распускают слухи, что наше правительство решило силой согнать трудовой люд в коммуны. Все, мол, будут есть из одного котла, одинаково одеваться, и в коммуне, дескать, жить припеваючи будут только лодыри. Это, товарищи, ложь вражеских прихвостней.
Люди внимательно слушали председателя коммуны.
— Мы теперь все равны! — едко бросил Матяш оратору.
Доронин взглянул на него, по своей привычке сунул руку за борт пиджака.
— Да… Мы живем пока по старинке, в одиночку, — продолжал он спокойно. — Но вы, конечно, все помните пословицу: одна головня в печи гаснет, а две и в поле курятся. Советская власть отобрала у помещиков землю, инвентарь и передала в руки бедняков. У нас в коммуне сейчас есть косилки, плуги, бороны, сеялки, молотилка и тягловая сила. Косовицу и молотьбу хлеба закончим в две-три недели.
Гусочка поскреб затылок и, тяжело вздохнув, со злобой шепнул соседу:
— Це такий, шо уканюка[75].
Калита пошарил глазами вокруг себя, спросил у Градова:
— Ну, а ты, Иван, пойдешь в коммунию?
— Обязательно! — воскликнул тот. — Хватит лямку тянуть. Не зря же воевали за эту жизню. Так чего теперь думать.
