— Петя, есть будешь? — глядя ему в лицо тревожными глазами, заботливо спросила она.
— Нет, не хочу, — покачал головой Корягин, заглядывая в кроватку, где спал его трехлетний сынишка. Вынув из кобуры наган, он положил его на тумбочку, разделся, повесил в гардероб брюки и гимнастерку, пожаловался: — Устал я дюже, Еля. Аж на душе муторно.
Сунув наган себе под подушку, он лег на кровать, прикрылся до пояса легким одеялом. Глаза его невольно остановились на букете пышных красных пионов, стоявших в кувшине на угольнике[66]. Рядом, вверху на простенке, висели две большие фотокарточки отца и матери жены, умерших еще в дореволюционное время. Окна были завешены гардинами, на подоконниках стояли цветы в горшках.
Елена поправила головку спящего сына, погасила свет и тоже легла.
Сон быстро начал одолевать их. Но в это время в комнате явственно послышался какой-то шорох. Елена неожиданно вздрогнула и открыла глаза.
— Что с тобой, Еля? — обеспокоенно взглянул на нее Корягин.
— Ой, сердце зашлось! — воскликнула она, приложив руку к груди. — Ты слышишь? Что-то шелестит.
— Да то цветы твои осыпаются, — засмеялся Корягин. — Пугливая ты стала.
— Время такое, — вздохнула Елена, все еще чувствуя, как трепещет ее сердце. — Всего боюсь. Когда тебя долго нет по ночам, места себе не нахожу.
— Такая работа моя, — сказал Корягин и, заложив руки под голову, пошутил: — Беспокойного мужа выбрала себе и сама покой потеряла.
— Боюсь я за тебя, Петя, очень боюсь, — прошептала Елена и прижалась щекой к его плечу.
Корягин обнял ее и, глядя в темноту, сказал:
— Да, гадов хоть отбавляй.
— А я что тебе говорила? — Елена приподнялась на локоть. — Тут кругом офицерье, кулаки. Им Советская власть костью поперек горла стала.
— Вот и надо кончать с этой сволочью! — бросил Корягин. — А мы цацкаемся с недобитками!
— Не горячись, — сказала Елена. — Тебя ж предупреждали в отделе.
— Плевать сверху всегда легче, — буркнул Корягин, — а попробуй-ка снизу. Не по душе мне все эти предупреждения. Понимаешь? Простору нету. — Он заворочался, словно на иголках, выдохнул: — Эх, бывало, на фронте! Там врага не щадили, а тут то и дело сдерживай себя, жди указаний.
Елена знала крутой нрав мужа и боялась за него.
— И все же будь осторожен, Петя, — попросила она.
— Не волнуйся, Еля, — ответил он успокоительно. — Я все понимаю. За гражданскую войну научился подчиняться, уважать дисциплину.
В предутренней мгле звездное небо то очищалось, то снова заволакивалось сплошными мрачными тучами. Вдали, разрезая саблевидными молниями иссиня-черный небосклон, бухал трескучий гром. Порывистый ветер морщил темную воду реки, гнал зыбкие волны против течения, яростно кидая их на песчаный берег. Глухо шумел и стонал закубанский лес…
— Господи! — крестились старухи. — Пошли дождик на наши поля.
— Что-то грозится, а толку мало, — говорили бабы, собираясь группами у заборов.
Галина Калита созывала птицу и швыряла ей из подола пшеничные отходы. В посветлевшем воздухе над двором кружились голуби. Хлопая крыльями, они стаей сели на замшелую камышовую кровлю хаты, затем поодиночке начали слетать к зерну…
На северном небосклоне из-под сизого облака черным рукавом спускалась к земле синяя полоса…
— То-то у людей счастье, — указывая на нее, огорченно вздыхала Денисовна.
— А у нас будто заколдованное место, — сокрушалась Фекла Белозерова.
В церкви шло богослужение, хотя большинство краснодольцев толпилось около ревкома, с нетерпением ожидало начала митинга.
У братской могилы, обсаженной цветами, похаживали станичники. Они заглядывали через железную ограду, на увенчанный красной звездой белый каменный обелиск. На одной его стороне были высечены слова:
Вечная память борцам,
отдавшим жизнь за народное дело.
На противоположной значилось:
Здесь покоится прах героев,
боровшихся за новый строй,
имя которому социализм.
Внизу дата: «17/II 1920 г.» На плоскостях обелиска перечислялись имена станичников, погибших при освобождении Краснодольской от деникинцев.
На ограду склонились Калита, Градов, а затем подошел и Ропот с двумя казаками.
— Вишь, как украсили могилу, — сказал один из стариков.
