— Опоздали мы родиться, — изрек Сашка, — пока подрастем — война закончится, Гитлера повесят н не достанется на нашу долю ни орденов, ни медалей.
— Гляди, полковник! — толкнул я его локтем в бок.
— Даем строевым, а? — предложил Сашка. — Ведь маршала сейчас в Москве вряд ли встретишь.
— Согласен, — сказал я, — давай строевым.
За пять метров до полковника мы оба разом вскинули руки и начали чеканить шаг. Он ответил нам, широко улыбнувшись, и даже два раза оглянулся, с довольным видом покачав головой.
— Видал? — горделиво спросил Сашка. — Вот, думает, бравые ребята, их бы ко мне — сыновьями полка, разведчиками. Пошел бы?
— Пошел бы, — признался я.
... Мы пришли к Федоту Петровичу втроем. Андрейка с удовольствием разделил нашу компанию. К нашему удивлению, в комнате Черныша мы увидели Нину Грозовую. Она копалась в книгах, то и дело громко чихая:
— Будь здорова! — сказали мы одновременно.
— А, три мушкетера, — сказала Нина. — Для нас одного самовара-то маловато будет, а?
— Вода нынче дешевая, — пошутил Черныш. — Рассаживайтесь, орлы, поудобнее. Сейчас я патефон заведу.
— А у нас, Федот Петрович, своя музыка, — сказал я, кивнув на аккордеон.
Сашка небрежно пробежал пальцами по клавишам, внимательно посмотрел на Нину и заиграл «Катюшу». Нина запела первая, задумчиво глядя на перечеркнутое белыми полосками окно; мы подхватили песню, и даже Черныш негромко подпевал, стараясь не заглушать красивый и чистый голос девушки...
Когда человек поет, легко понять, что это за человек. Вот Нина... Сразу видно, что вспоминается ей в эту минуту очень хорошее. Может быть, мама, которая осталась в оккупированном Смоленске, может, первая встреча с любимым...
О том, что у нее есть любимый, знает все училище. Еще недавно он ходил на все наши вечера — молоденький летчик с двумя кубиками на петлицах. Он танцевал только с Ниной. Говорил только с Ниной, и видно было, что кроме Нины, он на этих вечерах никого не замечает.
Его звали Павликом. Нина не раз уговаривала его выступить перед ребятами, рассказать о службе. Я слышал, как она просила его. Павлик хмурился.
— Ну о чем я буду рассказывать? Вот собью фашиста — тогда пожалуйста.
— Ловлю тебя на слове, — смеясь, сказала Нина.
— Если, конечно, он меня не собьет, — добавил Павлик и, видя, что Нина расстроилась от этих слов, просиял, как мальчишка, и успокоил ее: — Ладно уж — ради тебя я его собью...
Как только начались налеты на Москву, Павлик перестал появляться в училище. Но письма-треугольнички Нина получала от него каждый день. Об этом мы тоже знали.
Андрейка поет старательно и серьезно. Я часто любуюсь его лицом — высоким лбом, спокойными глазами, крутым подбородком. Он красив, наш Андрейка, настоящей мужской красотой. Вот и в братья он ко мне не набивался, и ругает меня частенько за всякую ерунду, а я все-таки люблю его. Стоит побыть без него несколько часов — и уже начинаешь скучать, не хватает тебе его рассудительного голоса, его теплого дружеского взгляда. Он, пожалуй, мудрее всех нас, если, конечно, можно быть мудрым в неполных шестнадцать лет.
Свободнее всех держится, конечно, Сашка Воронок. Сейчас он в своей стихии. Все слушают его, и стоит ему прекратить игру — оборвется и песня. Сашка не поет, а декламирует. Право петь он предоставляет нам, а сам лишь напоминает слова, чтобы мы не сбились и не испортили песню.
Мы поем «Славное море, священный Байкал», «Тучи над городом встали», «В далекий край товарищ улетает»...
Последнюю песню Сашка заиграл не без умысла. Нина ее не поет, только слушает, глядя на нас своими большущими усталыми главами. В глазах этих появляется непрошеная влага, и девушка отворачивается к окну. «Любимый город может спать спокойно...»
Где сейчас ее Павлик, какие ветры летят вслед за ним? И не в эту ли минуту встретился он в небе со своим первым фашистом?
Так, наверное, думает она, и, чтобы развеять ее грусть, я прошу Сашку сыграть «Камаринскую» и начинаю откаблучивать самые замысловатые коленца. Воронок смотрит, на меня с одобрением, все время ускоряет темп, и я в конце концов плюхаюсь на диван совершенно обессиленный.
