Капитан при деле, ему легче отвлечься от дум. А мое журналистское дело — думать, сравнивать, сомневаться. С того первого разговора с капитаном я каждый раз с беспокойством оглядываю горизонт, считаю силуэты чужих траулеров, прикидываю: насколько сегодня исчерпаются «неисчерпаемые» рыбные запасы Баренца, сколько новых борозд выскоблят тралы в морском дне? Эта тревога очень мешает радоваться полным кошалкам. Но я не гоню ее, даже горжусь ею. Мне кажется, что кусок рыбы, съеденный с думой о море, чем-то роднит меня с рыбаками…
Чисто вымытая палуба лоснится желтыми досками. По палубе с кувалдой в руке идет матрос Капустин, рыжеватый северянин, напоминающий кинематографического шкипера.
— Ловись, рыбка, большая — не маленькая! — говорит он, улыбаясь из-под широкополой штормовки. Подходит к борту, заглядывает вниз, туда, где сжатые вместе тросы-ваера режут взбитую пену.
Тросы уходят в глубину на триста с лишним метров. У самого дна большие овальные доски растягивают их в стороны. За досками двадцатипятиметровая пасть трала. Тяжелые шары-бобинцы катятся по дну, вспугивают сонную треску. Рыба кидается в стороны и натыкается на длинные крылья трала. Она пытается уйти вверх, но там тоже сеть — широкий ячеистый карниз со странным названием «сквер». А трал уже наползает, затягивает треску в тесный тупик…
Капустин минуту медлит, может, надеясь, что именно в этот момент в трал попадает лишняя рыбина. И вдруг с силой бьет кувалдой по скобе, удерживающей стопор-цепь. Глухой удар потрясает судно: стопор отдан. Баера вздрагивают и расходятся в стороны. И тотчас же монотонно застучала лебедка.
— Вот и последний, — говорит старпом Василий Анемподистович Банин. Он на мостике колдует с секстантом, ловит ускользающий горизонт в маленькое зеркальце. Потом бежит к карте, торопливо надевает очки, склоняется над раздвижными штурманскими линейками. Линия, еще линия, точка. Вот где мы — в Норвежском море. Слева, до самой Антарктиды, — океан, справа — ближайшая земля — Шпицберген. Старпом удовлетворенно разгибает спину, сдвигает очки на лоб. И «старый морской волк», отдавший морю тридцать лет жизни, сразу становится похожим на доброго дедушку.
А внизу на палубе уже работает разделочная команда. Одни подают бьющуюся рыбу на стол, другие неуловимо быстрым поворотом ножа отсекают головы. Третьи вычищают внутренности. Взмах руки — и рыба летит под струи воды и скользит дальше по лотку в трюм. Стучат ножи, кричат чайки, шлепают о борт волны. Никого и ничего лишнего. Идет работа. Тяжелый труд. И никакой романтики…
Я искал эту романтику морских странствий с первого дня рейса. Но она, видно, пряталась где-то на берегу. Здесь, на судне, была изнуряющая качка, монотонный стук машины, утомительно однообразный горизонт и все та же треска, те же выпученные глаза окуней. Целый день. И целую ночь, похожую на день… А вот аппетита не было. Не привлекала даже самая свежая жареная и вареная рыба, о какой мечталось на суше…
Потом понял: напрасно искать романтику в море. Она приходит на берегу, как плата за выдержку. И тогда воспоминания наполняются теми самыми оранжево-грозовыми, штормовыми и штилевыми отблесками, от которых замирают души всех мальчишек, да и многих взрослых тоже.
Недаром моряк на суше тоскует по морю. Недаром в плавании он так неудержимо хочет на берег…
— Когда домой пойдем? — спрашиваю у Банина.
— Уже идем. Курс — сто двадцать четыре. Стрик обедника к лету, как говорили поморы. Вот записал.
В судовом журнале свежая чернильная запись: «01.00. Трал поднят. Улов — одна тонна. Полный ход вперед. Легли на КК 124° На руль заступил матрос Зайцев. Следуем в порт. На борту рыбы соленой — 35 тонн, свежей — 70 тонн, консервов — 5 тысяч банок. Идет крупная зыбь от SW…»
— Сто тридцать процентов рейсового плана. Годовой план тоже есть. Последний, а, как всегда, выполнен.
— Может, еще поплаваете?
— На этом судне нет. Сколько раз уговаривали Морской регистр. Теперь — все. Воду в порту повозим, а там — на слом. Да и ни к чему рисковать: устарел траулер. Вон теперь каких понастроили. Видел в Мурманске?..
