На суше и на море, 1970 - страница 72
В Вандыше ко мне в помощь присоединился десятник «Северолеса» Иван Андреевич Харитонов. Приземистый, смуглый, темноусый и темноволосый ходок и охотник, он мне показался человеком как бы вне возраста (а ему перевалило за пятьдесят). Трудно было себе представить, что он может устать, заболеть или вообще как-то износиться. Нравился мне его спокойный басистый голос, его внимательные серые глаза. С немалым тактом он, подчиненный, решал за меня, начальника, разные административные вопросы в наших отношениях с рабочими.
В Вандыше мы (а точнее, он) наняли двадцать рабочих на рубку «визиров» — узеньких просеков, определяющих границы лесосек.
— А еще человек пять, — решил Иван Андреевич, — позовем из Мысов. Нельзя тамошний народ обижать. Им тоже ведь надо заработать.
Из Вандыша нам с Харитоновым приходилось подниматься по реке на двух лодках-осиновках. Еще четыре шли с мешками рабочих, а сами рабочие должны были добираться пешим ходом по береговой тропе.
Осиновка — это челнок из долбленой и тонко выструганной осины, очень легкий и изящный. Борта осиновки распялены дугами и наращены тесинами. Поднимает осиновка двоих-троих. Один стоит в кормовой части и «пихается» шестом, конец которого окован железом из-за каменистого дна Уфтюги. А пассажир сидит на разостланной оленине[17], привалясь к мешку со своим добром. На веслах вверх по Уфтюге не подняться — течение сильное.
Меня «гнал» по реке дед Александров, которого я называл дядей Петром. Его обширная борода стала чалой от седины, щеки и лоб рассекли морщины, но силой и ухваткой этот семидесятилетний человек не обеднел. Особенно ловко орудовал он шестом, одолевая речные пороги. Как ни пенились, как ни клокотали сердитые буруны, наша осиновка удивительно точно лавировала между валунами, торчавшими на поверхности или горбившимися под водой. Шаг за шагом лодка лезла против быстрины, а старик не уставал «пихаться», не забывая расспрашивать, как живется в Москве, да сколько там народу, да не слыхать ли опять войны, да видел ли я Ленина…
Река поворачивала некрутыми изгибами, открывая простые и величавые красоты своих берегов. Яркими пятнами подступали к самой воде толпы невысоких берез, дерзкой позолотой праздновавших сентябрь. А то тянулись полосы румяного осинника или ольшаника, уже начавшего меркнуть и буреть. Старые крупные ели темной стеной стояли за этой цветной оградой реки, высоко вздымая свои вершины и как бы желая узнать, что за люди поднимаются по их реке, да поглядеть на воду, синюю под голубым небом и сверкающую бликами на перекатах.
Плыли мы, плыли, и все глядели на нас ярко-желтые березы и темные великаны-ели…
Уже под вечер дядя Петр объявил:
— Вон они, Квашские Мысы!
Над рекой на крутом холме четко врезались в светлое небо строения. Высокие, раздавшиеся вширь, под одной крышей с обширными дворами, избы походили на жилища богатырей. Это впечатление усиливалось и необычайной толщиной бревен, что пошли на эти постройки.
Мы с Петром пристали под кручей к отлогому бережку, выгрузились и, навьюченные моим багажом, полезли на гору по плотно убитой тропке. Остальных лодок еще не было видно.
Дядя Петр подвел меня к одному из домов, которые Вблизи выглядели еще величавее. Стукнул в окошко:
— Мишенька! Ровесничек! Выдь-ка!
На высоком и широком, украшенном резьбой крыльце появился хозяин Михаил Васильевич Рябинин. На вид ему было не больше пятидесяти, но, если Петр назвал его ровесником, значит, «Мишеньке» уже семьдесят! Но не было у него ни старческой сутулости, ни седины, ни глубоких морщин на кругловатом лице. Широкая борода, русая спереди и темная из-под низу, придавала невысокому, плотному хозяину дома почтенную степенность. Только слишком уж мохнатые брови, пожалуй, напоминали о старости.
Михаил Васильевич, прищурясь, глянул на меня строгими глазами.
— А что за люди? — спросил он Петра, хотя, собственно, вопрос относился ко мне одному.
— Человек хороший. Это барин-межевой[18]. Северолесу будет лесишко подбирать, деляны нарезать. И рабочие идут.
— А! — Михаил Васильевич был явно удовлетворен: — Так чего? Небось ночевать надо? Пойдем в избу.
