Капитан тронул его за плечо.
— Скоро рассвет… Надо закидывать ветками.
— Маскируйте. Мне потребуется не больше двадцати минут. — Роберт быстро прикручивал резьбовые законцовки шлангов к баллонам, пробовал, легко ли открываются вентили…
Солнце залезло в зенит, нещадно сушило землю. Ветерок стаскивал с болот испарину, и она заполняла лес, превращаясь в низкий, зыбкий туман. Он тек, медленно обволакивал стволы деревьев, будто хоронясь от солнца под высокими раскидистыми кронами, на которых беззаботно прыгали лесные птахи.
В блиндаже комбата звякнул полевой телефон. Грубый голос докладывал: «Немцы небольшими группами просачиваются в лес. Не торопятся. Не стреляют…»
— Говоришь, много? — переспросил капитан. — Легкие танки?.. Пехоту подпускайте ближе. Каждый патрон в цель… Хорошо, с десяток гранат подброшу.
От второго звонка поднял голову Роберт, дремавший на топчане. Сонными глазами, будто не понимая, где находится, оглядел капитана, сидящего на корточках у телефона, радиста, крутившего верньеры приемника, бревенчатые стены блиндажа.
Капитан бросил трубку, подсел к нему.
— Дело дрянь, сержант. Немцы гатят северное болото фашинами из толстых веток. Пожалуй, к ночи будет последний бой. А ты спал не больше четверти часа, но сопел, как младенец. Завидую! Я не могу уже пятые сутки…
— Сводка есть?
Радист протянул Роберту листочек.
— Природа за Гитлера. Прогнозируют ясную погоду, ветер северо-западный, слабый. Больше ничего?.. Тогда действительно плохо, товарищ капитан… Что делать будем?
— Тебе виднее. Но пойми! — Капитан вскочил, сверкнул бесоватыми зрачками. — Половина больных! Проклятое болото сосет людей, а лечить нечем! Раны исподним перевязываем! Через полчаса хорошего боя останется штык да лопата в руках! Жрем лишайник с клюквой! Держимся на приказе. Убери эту подпорку — и рухнут люди! Будущего не видят! Что я им могу предложить?.. А стоят! Надежда — выход через южное болото. Но немцы могут блокировать и этот последний путь из ловушки!
— Не кричите! Я-то при чем?
Роберт сказал это с вызовом, но, не выдержав яростного взгляда комбата, отвернулся к окну.
Все ясно, капитан, все понятно, хороший мой человек. Тебе жалко своих людей и так не хочется умирать! Я испытал это, когда метался в кабине, как заяц, и поэтому не рассчитал посадку, разбил планер. И как вспомню, что еще предстоит… Но что поделаешь? Видно, тот безымянный для нас большой человек дорого стоит. И мы должны сохранить его. Понимаешь, капитан, должны! Роберт повернулся к комбату, чтобы сказать все это, и увидел смущенное лицо.
— Извини… Ты, конечно, ни при чем… Поспать надо… Извини, сержант!
— Туда сообщили?
— Нет еще. Володя, когда выход на связь?
— Через пятнадцать минут, — ответил радист.
Капитан сел на обрубок к широкому срезу пня и начал писать. Локти задевали острые коленки, лопатки выпирали под серой просоленной гимнастеркой. Он писал, прижимая бумажку длинными пальцами с грязными ногтями, пощипывая конец карандаша тонкими бледными губами. Роберт смотрел на лысоватую голову капитана, на узкий лоб, посеченный морщинами, на вислый нос с горбинкой и дивился силе человека, способного вселять веру в своих почти обреченных бойцов. То, что писал капитан, было горькой правдой.
Радиограмма получилась длинной. Радист долго стучал ключом, посылая в эфир доклад командира батальона.
Ответ получили к вечеру, когда в лесу грохотал бой:
«Действуйте по обстановке. Решение может принять только Роберт. Здоровье пациента обеспечить любыми средствами. Партизаны на подходе к кордону. Верим успех. Федор».
Когда в Москве кремлевские куранты отбивали полночь, на тесной полянке белорусского леса закончились последние приготовления к финалу операции «Тихая ночь».
Ночь и в самом деле затихла. Вросли в землю и затвердели в решимости оставшиеся в живых красноармейцы саперного батальона. Остывали раскаленные безуспешным затяжным боем дула немецких пулеметов. Болотная топь неслышно засасывала разметанные куски фашин и трупы солдат. Яркая луна повисла над безмолвным лесом, будто пытаясь высмотреть его тайну.
— Начали! — сказал Роберт и стащил брезентовый чехол с глыбы прорезиненной ткани. Восемь бойцов одновременно повернули вентили газовых баллонов. Сжатый в них гелий с шипом рванулся по шлангам, и ткань начала вспухать, мягко распадаться в стороны, принимать форму шара. Шар рос, и его веревками оттягивали в сторону от кривобокой ольхи. Развернулись стропы, соединяющие шар с узкой корзиной, сплетенной из ивовых прутьев. Через несколько минут неуправляемый сферический аэростат, как струны, натянул веревки, удерживающие его у земли. Лучи фонарей плющились о блестящую оболочку.
