Василий Иваныч добился почти всего, чего хотел, потому что хотел немногого, но, когда шеф, начальник цеха оперативного обслуживания самолетов, предложил ему командировку, он охотно согласился и тут же подумал: «Это как раз то, чего мне не хватает сейчас — встряски».
— Это, конечно, временное понижение в должности и никакого выигрыша в зарплате, — сказал шеф. — Там нужен грамотный инженер, знающий реактивную технику. Можете отказаться.
Но Василий Иваныч решился ехать. В этот момент ему вдруг показалось, что над ним тяготеет предсказание «жизнь пройдет гладко и спокойно, без бурь и приключений», и ему сейчас показалось зазорным прожить без «бурь и приключений», хотя минуту назад сомнений относительно правильности собственной жизни у него не было.
«Я как ребенок на толкучке, у которого в кулаке двугривенный, — думал он во время разговора с шефом, — мир так велик, а я ничего не знаю».
Нельзя сказать, что эти неожиданно возникшие при разговоре с шефом мысли были неискренни, но нельзя было не заметить между строками и некоторого самолюбования в этих слишком уж закругленных мыслях. А если он и захотел вдруг «бурь и приключений», то самую малость. Как соли. Только щепотку. Для съедобности.
И, решившись ехать, он проникся к себе уважением и стал думать, что он вообще отчаянный парень, бросивший вызов самой судьбе.
До самого отъезда он никак не мог освободиться от роли молодого, но уже преуспевающего и уважаемого всеми человека, и по его лицу разливалось тихое довольство. Он был снисходителен и вежлив, как все счастливчики, и даже наслаждался грустью, возникающей при рассматривании деревьев, сквозивших в холодной яркости за бетонкой аэродрома.
Он воспринимал все привычное и ранее не замечаемое, как прошлое, и находил в этом радостно-грустном настроении какое-то наслаждение. Он уже казался себе истосковавшимся по Большой земле полярником и делал мужественное лицо и постоянно косил глазами по сторонам, как бы удивляясь, что вот проходят люди мимо и не догадываются ни о чем, а он, скромный и задумчивый человек с широкой грудью (Василий Иваныч набирал в легкие воздуха и разворачивал плечи), — полярник и вообще страшно отчаянный парень.
Он даже начал по утрам заниматься гимнастикой.
Василий Иваныч летел на грузовом «ЛИ-2», который шел на островную полярную станцию.
Он поминутно соскабливал со стекла кусочком плексигласа иней. Мороз тончайшим пером торопливо наносил на стекло кресты, мачты кораблей, невиданные деревья и блестки, и тогда мир казался усыпанным разноцветными звездами, и это вселяло разноцветные надежды.
На Кокальды самолет перегружался и заправлялся бензином и маслом, и временный начальник Василия Иваныча, тоже сравнительно молодой мужчина с заиндевевшими усами, хлопая белесыми от инея ресницами, говорил, как дрова колол:
— Там нужен деятельный, волевой человек. Более того, хороший психолог и дипломат.
Василий Иваныч сделал спокойное лицо.
— Туда прислали на период экспедиции пять разгильдяев, и откуда бы вы думали?
Василий Иваныч сохранил спокойное выражение лица.
— Из Адлера!
Василий Иваныч покачал головой и понимающе улыбнулся.
— Там, правда, есть один инженер, совсем мальчик, но, мне кажется, он распустил всю эту братию, и вам придется наладить работу.
— А какие у меня будут меры воздействия? Я смогу воздействовать на их заработок?
Начальник слегка поморщился.
— Разумеется. Но не забывайте, в каких условиях здесь приходится работать. И, — он тонко улыбнулся (а много времени спустя Василий Иваныч вспомнил эту улыбку), — я думаю, вы этого не забудете.
Разговор происходил на ледовом аэродроме Кокальды. С одной стороны взлетной полосы поднимался высокий берег, усыпанный большими острыми камнями, впаянными в плотный снег, а с другой стороны — снежные горы, резко и жестко очерченные, без полутеней и переходов. Низкое солнце, окруженное белесой радугой, было в дымке.
Сначала мороз показался Василию Иванычу небольшим, но через некоторое время он почувствовал, что если сейчас не спрячется в тепло, то нос и щеки промерзнут насквозь и по ним можно будет постучать, как по деревяшке.
