«Всем, всем, всем!»
Радист медленно натянул наушники, включил приемник, настроился на морскую позывную волну. В такой час только она могла услышать его.
Навалившись на край стола, Подорога вслушивался в шорохи, звучавшие в мембранах. Едва слышно просачивалось в наушники однотонное гудение. Подорога слушал. От напряжения звенело в ушах и путались мысли.
«Они должны услышать. Завтра может быть поздно. Кто примет радиограмму? Безусый юнец с сейнера. Разве понимает он, как страшно, когда останавливается сердце?»
Ровный унылый гул в наушниках не прекращался, как будто в них проникал морской ветер. Он убаюкивал.
Андрей Петрович выключил приемник, прижал табак в погасшей трубке большим пальцем и, уронив голову на руки, уснул.
Утро вставало безветренное. Небо над океаном казалось высоким, густым, но дальше к горизонту бледнело, сливалось с водой. Низко над дальним мысом висело продрогшее солнце. Старые перевернутые вверх дном шлюпки лежали на берегу, как огромные черепахи.
Катер появился после полудня. Ловко минуя подводные рифы, вошел в бухточку.
Плотников было двое. Веселые плечистые ребята сняли шапки, и зимовщики поняли, что они братья: огненно-рыжие кудри, как золотые стружки, упали на лоб обоим, и оба, мотнув головами, отбросили их назад.
Старший, он был повыше, шагнул вперед.
— Радист который из вас? — спросил он, доставая объемистый брезентовый сверток.
Андрей Петрович подошел к парню:
— Я радист.
Парень смущенно кашлянул, протянул Подороге сверток.
— Это вам от рыбаков. Радиограмму ночью ребята наши получили.
Радист внимательно посмотрел на парня и развернул пакет. Шприц, бутылочки с камфарой и валидолом, таблетки и маленькая резиновая грелка. Все это было аккуратно завернуто в прозрачный целлофан, на котором белели старательно выведенные белой краской знаки — 73 SK.
Сашко удивленно хохотнул, взял в руки грелку, приложил к животу.
— Скажи, пожалуйста!..
Галкин взвалил на плечи мешок с почтой, похлопал по нему свободной рукой:
— Вот где тепло-то, на целый год хватит. Небось полмешка твоих, Сашко.
Метеоролог улыбнулся и торопливо зашагал вслед за поваром. Ему писали много: мать, невеста, сестры, друзья присылали приветы и поклоны с разных концов страны.
Письма Сашко обычно читал вслух, и на зимовке любили эти минуты.
Не удержался и Горлов, потянулся вслед за почтой — ему аккуратно писали жена и взрослый сын-пограничник.
И только Андрей Петрович остался с плотниками: он знал, ему писем не будет.
Радист перебирал содержимое пакета, подолгу рассматривая каждую ампулу. «Они знают, что я здесь, — думал Подорога, — они помнят меня. А было время, когда только звезды мерцали с туманной высоты и пустынное ледяное море набегало на скалы. Теперь по всему побережью кипит жизнь».
Парни ловко сбили из старых жердей козлы, спустились в бухту. Прибой помог вытащить на берег десять гладких лесин, связанных в плот, и теперь братья таскали их по одной, взвалив на плечи.
Они ломали северную стену дома. Нижние бревна почти совсем сгнили и крошились.
Андрей Петрович помнил эти толстые бревна молодыми, полными душистой липкой смолы. Он сам ставил из них сруб, навешивал двери, врезал окна. Теперь они лежали на земле, иссеченные глубокими шрамами, словно воины, побывавшие в жестоком бою. Пятнадцать лет они честно принимали на себя гнев океана. Ветер косо, как меч, дни и ночи сек их покатые скользкие спины, достигая иногда такой силы, что из пазов выпирал мох и сыпался на пол.
Радист подобрал высохшую веточку сосны, обломившуюся при переноске, провел по ней заскорузлой ладонью. Острые желто-зеленые иголки упали на землю, а одна впилась в кожу. Андрей Петрович поднес палец ко рту и зубами вытащил жесткую хвоинку. Пряный скипидарный аромат ударил в голову, как вино.
— Померяемся силой, дядя! — услышал Подорога.
Плотники взвалили мокрую лесину на козлы.
Андрей Петрович улыбнулся, поплевал на ладони, взялся за рукоять пилы и расстегнул ворот куртки.
Лиственница была свежей и пахла морем. Но по мере того как пила вгрызалась в нее и белые струйки опилок расписывали землю, крепкий, горький запах тайги брал верх над сладковатыми запахами весеннего моря. Тихое жужжание пилы складывалось в странную, знакомую мелодию. И Андрею Петровичу все казалось, что это гудят пчелы, а он пьет крупными глотками из глиняной чашки терпкий березовый сок. И многое другое припомнилось старому радисту, вдыхавшему неповторимый запах распиленного леса. Аромат древесины был вестью с родины. Светло-желтые опилки горками золота возвышались по обе стороны козел. Они были на плечах Андрея Петровича, на шапке, в карманах распахнутой куртки. Горько пахло хвоей и горячей подогретой смолкой. Так пахли когда-то руки деда, а потом руки матери.
