— Ну, скажите теперь: вы тайком от учителей и родителей курите?
Кэукай и Петя недоуменно переглянулись.
— Курите или нет, я вас спрашиваю? — не отставал Кэргыль.
Кэукай замахал руками:
— Нет! Честное слово, нет!
— Ну, если нет, значит, хорошо, — уже мягко сказал Кэргыль. — Вот когда внук мой Тынэт был таким же, как вы, он курил, сильно курил. И, хоть было это у нас тогда еще в обычае, я все же, как вам, дал ему покурить новую трубку, начиненную особым табаком... Можете рассказать своим учителям, как старик Кэргыль от курения вас отучивал.
— Так мы же и так не курим! — Петя все еще вытирал выступающие на глаза слезы.
— Ну и хорошо. После моей трубки вряд ли вам захочется курить, — насмешливо предположил Кэргыль, выбирая клык из связки моржовых бивней, висевших на закопченной перекладине.
Осмотрев клык со всех сторон, Кэргыль глянул на Кэукая:
— А насчет Экэчо зря беспокоишься. Моя трубка для него еще более невкусной будет, чем для вас. Не для него эта трубка делается.
— Как много у тебя моржовых клыков! Наверное, и других всяких вещей понаделал, — несмело сказал Кэукай, надеясь, что старик покажет что-нибудь из своих изделий.
Мальчик никак не мог отделаться от желания самому выточить из моржового клыка какую-нибудь вещь.
— Нет у меня сейчас ничего готового. Все, что делаю, раздаю... Мало работаю сейчас, глаза совсем слепые стали, ничего не вижу, — вздохнул Кэргыль. — Плохо, что никто из молодых этому делу учиться не хочет. Тынэта приучал — ничего не вышло.
— Поучи меня, а? — вдруг сказал Кэукай. — Я буду учиться. Каждый день буду учиться!
— Ты будешь косторезному делу учиться? — недоверчиво спросил Кэргыль.
— Будет, обязательно будет! — поспешил Петя заверить Кэргыля. — Он же у нас художник.
— Ну что ж, приходи, посмотрим, — скептически заметил Кэргыль.
Мальчики посидели еще немного. От сознания, что они пришли в ярангу Кэргыля «на разведку» и ничего, собственно говоря, не разведывают, им было не по себе.
— Надо как-то начинать, — тихо сказал Петя по-русски.
— Я сам думаю об этом. Башка трещит, а ничего не придумаю,— признался Кэукай. — Он нам своей трубкой весь ум отшиб...
— А в яранге этой, верно, очень темно, работать трудно?— обратился Петя по-чукотски к Кэргылю.
Старик оторвался от своего занятия, проницательно посмотрел на Петю. В глазах его промелькнуло что-то лукавое.
— А ты, Петя, уже совсем хорошо на нашем языке говоришь,— ласково, но с оттенком иронии промолвил Кэргыль.
Петя ущипнул Кэукая за ногу, что должно было означать: смотри, мол, как я удачно начал!
— Так вот, я говорю — темно, совсем темно в яранге твоей, — откашлявшись, снова повторил Петя.
— Да, да. Ты говоришь, что темно в яранге моей, — тем же тоном отозвался Кэргыль. — А дальше ты так скажешь: в яранге темно, зато в доме очень светло. Окна большие, солнца много, места много — переходи, старик Кэргыль, в дом! Так, что ли, а?
Петя смутился, глянул на Кэукая, как бы говоря: «Ничего не понимаю! Не то Кэргыль добрый сейчас, не то, наоборот, злой...»
— А ты что скажешь? — обратился старик к Кэукаю.
— Да я что, я не знаю... — замялся Кэукай, на всякий случай оглядываясь, чтобы посмотреть, не слишком ли близко возле Кэргыля лежит его палка. — Если правду говорить, дедушка, то выходит так, как ты сказал: в доме светло, окна большие, солнца много. Там хорошо тебе работать было бы, а то в темноте глазам твоим плохо.
— Ну что ж, за то, что о глазах моих заботитесь, спасибо,— уже ласково, без всякой усмешки, промолвил Кэргыль и глубоко вздохнул.
Старик долго сидел неподвижно. Лицо его постепенно становилось суровым, задумчивым.
— Что-то еще сказать ему надо, — шепнул Пете Кэукай.
Кэргыль вздрогнул, словно очнувшись от забытья, и промолвил с глубокой грустью:
— Жалею я, что не в ваше время родился. Годы у меня большие-большие, как вода в реке в осенние дожди. Умирать пора, а не жизнь начинать заново... Спасибо, мальчики, вам! Приходите ко мне еще. Только о доме никогда не говорите больше. Слышите?
Кэукай и Петя молча потупились.
— Ну, вот и всё. А теперь идите. Я один посидеть хочу. Я один люблю сидеть, когда в мою седую голову печальные мысли вселяются.
