И конечно, в провожатые ей дали самого жалкого человечка — бабульку, которая мыла фикус, опасливо поглядывая на парня-уборщика, видимо, приходящегося ей начальником. Но даже эта ничтожная личность смотрела на Элечку с жалостью и недоумением. Понятно было, о чем она думает: как у Самой Лушкиной может быть такая дочь? Ответа на этот вопрос в природе не существовало. Элечка не сумела найти его за все свои двадцать девять лет.
Сама Лушкина принимала воздушные ванны на крыше здания. В полосатой тени аэрария был раскинут шезлонг, но Галина Михайловна им пренебрегла. Облаченная в легкие кисейные штаны и такую же рубаху, она стояла на солнышке, подняв лицо к небу и широко раскинув руки, и выглядела почти так же величественно, как знаменитая статуя Христа в Рио-де-Жанейро. Элечка в таком наряде и аналогичной позе смотрелась бы огородным чучелом.
— Я же сказала — меня не беспокоить! — не оборачиваясь, сердито бросила Сама.
На крыше никого и не было. Даже садовник, обычно часами занятый благоустройством висячего сада, ушел, оставив незаделанной брешь в живой изгороди.
— Мама, — безжизненным голосом позвала Элечка.
— А, это ты, горе мое, — Сама обернулась, посмотрела на дочь, и персональная коллекция Элечки пополнилась очередным брезгливо-жалостливым взглядом. — Что-то случилось?
— Ничего, — соврала Элечка.
Откровенничать с маман окончательно расхотелось.
— А жаль, что ничего, — припечатала Сама и снова отвернулась, подставив лицо солнечным лучам. — Я уже не знаю, как тебя растормошить.
Она несколько раз присела, а затем стала делать рывки перед грудью.
— Не надо меня тормошить, — пробормотала Элечка, пристально глядя на шевелящиеся под полупрозрачной тканью рубахи лопатки.
Видно было, что спина у маман голая. Вот она-то нисколько не комплексует, может позволить себе ходить без лифчика!
— Значит, тебя не впечатлило даже вчерашнее сексуальное шоу? — переходя к наклонам, спросила Сама. — Выходит, и это было напрасно! А мне говорили, что те ребята способны воспламенить и монашенку!
Если бы Сама видела в этот момент лицо дочери, то не сумела бы сохранить свое легендарное хладнокровие. Элечка покраснела, словно перезревший помидор, — даже белки глаз налились кровью, как у быка на корриде. Пугающий румянец разом смыл с ее щек ненавистные веснушки, губы и пальцы искривились.
— И-раз! — бодро произнесла Сама, разводя руки в стороны. — И-два!
Она поднялась на носочки, вытянула руки над головой — и на счет «три!», озвученный клокочущим от ненависти голосом Элечки, красиво, ласточкой, полетела с высоты восьмиэтажного здания на далекий асфальт.
Столкнув с крыши мать, Элечка притиснула руки к бокам, глубоко вдохнула и прыгнула вниз, в полете трусливо поджимая ноги и истошно вопя.
Воспоминание о том, что этот дилетантский стиль опытные прыгуны в воду пренебрежительно называют «бомбочкой», насквозь пропитало последние мысли Элечки жгучей завистью к стильной маман и нестерпимым отвращением к самой себе.
Разбудила меня Алка. Она склонилась надо мной, как плакучая ивушка над сонным озером, делала магические пассы и трясла распущенными волосиками, щекоча мне плечо:
— Инка! Инка, проснись!
— Тро-о-ошкина! — Я мучительно зевнула. — Совести у тебя нет! Сегодня пятница, мне можно спать сколько влезет, а тут ты!
— Это у тебя нет совести! — укорила меня подружка. — Как ты можешь спать, зная, что жизнь близкого человека в опасности?!
Я похлопала ресницами, убедилась, что никаких других людей, кроме самой Трошкиной, поблизости нет, и переспросила:
— Кто это у нас в опасности?
— Как это — кто! — всплеснула руками Алка. — Твой единственный брат!
— С ним еще что-то случилось? — Я села в постели.
— Неужели того, что бедняжку травили собаками, недостаточно?!
Я почесала в затылке, внимательно посмотрела на взволнованную подружку и рассудительно заметила:
— Судя по тому, что ты вроде в курсе Зяминой ночной эпопеи, наш бедняжка успел с тобой пообщаться. Стало быть, он на ногах.
— Это я на ногах, — слегка смущенно ответила Трошкина. — А Зямочка вызвонил меня по телефону. У него постельный режим.
— Самый любимый из всех его режимов, за исключением только режима питания, — кивнула я, тоже с сожалением вылезая из кровати.
