— От души рад. У вас так много общего — начитанность, воспитание, интересы, ты сможешь прекрасно помогать ему на улице с метлой. Физический труд оздоровляет, знаю на личном опыте.
Больше всего я боялась, чтобы Митя не сорвался. При его обычной вспыльчивости последствия могли стать необратимыми, ведь Ланщиков с убийственной меткостью бил по самым болевым точкам.
— Марина Владимировна, — обратился Митя ко мне, спокойно, точно Ланщикова вообще не было в помещении, — вы не звонили Стрепетову? Если нет — прошу это сделать. Антонина убедила меня ничего не скрывать…
Что-то дрогнуло в напряженном лице Ланщикова, и он торопливо засунул сжатые кулаки в карманы.
— Можете передать, что вышивку к Серегиной я отнес по просьбе Лужиной.
Синие глаза Мити светились безмятежностью.
Ланщиков вдруг неожиданно повернулся и вышел не прощаясь.
Он по-прежнему, кажется, жил в призрачном мире ложных теорий, путая правду и вымысел в силу своей редчайшей самоуверенности.
— Марина Владимировна! — окликнула меня Глинская. — Вы очень сердитесь?! Но, понимаете, этот осел боялся подвести бедненькую Лужину…
«Осел» блаженно молчал. Антошка была рядом. А больше ему ничего не надо было для счастья.
— Вика снова беременна, ждет третье прибавление семейства, — сказал он неторопливо.
— Когда ты ее видел? — спросила я.
Моторин опустил голову.
— Как приехал. Я хотел разобраться в той истории, с Олегом Стрепетовым и нашими ребятами. Ну и зашел домой к ней.
Антонина скрестила руки на груди.
— Я тебе обо всем писала…
Голос Антонины зазвенел.
— Я до тебя дружил и с Ланщиковым, и с Барсовым…
Мне стало понятно его поведение. Моторин был из терпеливых, он не умел мгновенно обрывать старые привязанности. И хотя Глинская давно стала самым дорогим для него человеком, даже ей он не мог подчиниться бездумно.
— Ну и как Лужина поживает?
— Жалкая… Все время разыгрывает из себя красавицу.
Брови у меня непроизвольно взметнулись. Я редко видела женщину красивее Лужиной. Ослепительной, хотя и мрачноватой, внешности.
— Она все время старается убедить мужа, что ей нет проходу от поклонников. Представляете, покупает сама себе букеты и нанимает разных «тигровых витязей», чтобы они ей подносили, когда он с работы приезжает. Дикие деньги на ветер! А еще о старике вашем гнусном сообщила… Интересно… прямо детектив.
Знал бы бедный Виталий Павлович, что его считают стариком!
— И о Лисицыне. Присосался к ней, жаловалась, как клещ…
— Кто к кому?!
— Она говорила, что он втянул ее в какие-то аферы… Но Лужина вовремя обо всем сообщила милиции и осталась в стороне.
— Бедная невинная девочка! — Антошка кипела. Митина наивность ее злила, кажется, даже больше, чем цинизм Ланщикова.
— А разве Лужина счастлива? У нее скоро будет трое детей и никакой специальности. Ей приходится вещи тайком продавать.
— Чьи вещи?
— Наследство от дедушки. У него в Кашире домик остался. Вот и попросила отнести вышивку к Серегиной. Муж ведет с ней раздельное хозяйство, представляете?
— Как это? — с одинаковым изумлением вскричали мы обе.
— Один месяц он платит за квартиру, другой — она, раз он покупает продукты, потом — она, у них и блокнот заведен, чтоб никто своей очереди не перепутал, сам видел.
Я растерялась. Неужели знаменитый муж, профессор, тихая пристань — фикция?!
— Позвоните Стрепетову, — повторил Митя.
Я решила пойти к Лужиной. Неужели и в этой истории с Марусей Серегиной замешаны мои бывшие ученики? И снова мысли мои перескочили. Интересно, почему теперь, после колонии, для Ланщикова «финансы» не проблема?
Возле квартиры Лужиной я замерла. Дверь ошеломляла своим торжественным старомодным дубовым великолепием. В центре огромной двери висела старинная табличка — эмалевая, голубая, в бронзовой рамке, а на ней изображено тончайшей золотой вязью, с ятями: «Профессор Белоногов». А сбоку двери, тоже в бронзовой рамке, под кнопкой звонка, еще один текст без ятей: «Профессору — один звонок, Лужиной — два».
Лужина открыла мне дверь, и я растерялась, настолько она изменилась. Нет, красива она была по-прежнему, но красотой отцветающей женщины. Дело не в полноте, еще терпимой. И не в старательно ухоженной запудренной коже. Поразили меня глубокие морщины, измявшие ее лицо. А ведь ей только двадцать семь — этой полной даме с крупными бриллиантами в ушах и в весьма несвежем халате.
