И старый глупецъ приподнимался на своей койкѣ и смотрѣлъ на насъ.
— Дама, да, настоящая дама, знатная дама, — повторялъ онъ.
Но когда онъ доходилъ до этого главнаго пункта своего разсказа, его словарь истощался, и онъ уже не могъ двинуться съ мѣста.
— Какъ, настоящая дама стояла позади тебя на улицѣ въ Амстердамѣ? — иронически спрашивалъ его "докторъ".
— Да, дама, — восторженно отвѣчалъ голландецъ и смѣялся во весь ротъ.
Онъ до такой степени бывалъ возбужденъ своимъ разсказомъ, что начиналъ клясться въ томъ, что говоритъ правду и что это была, дѣйствительно, настоящая дама. Мы всѣ дружно смѣялись надъ нимъ. Онъ пробовалъ продолжать разсказъ, но это было невозможно. Онъ дѣлалъ самыя страшныя усилія, напрягалъ свой жалкій мозгъ, чтобы найти слова, которыя могли бы намъ уяснить суть этого разсказа, но попытки его оказывались тщетными, и онъ умолкалъ. А между тѣмъ, ему страшно хотѣлось поговорить именно объ этомъ пунктѣ, и вотъ, когда онъ, такъ сказать, былъ весь поглощенъ воспоминаніями о дамѣ и приходилъ въ отчаяніе оттого, что не находилъ подходящихъ выраженій, онъ вдругъ разражался цѣлымъ потокомъ какихъ-то странныхъ словъ, которыхъ никто изъ насъ не могъ понять, за исключеніемъ его земляка, громко храпѣвшаго на сосѣдней койкѣ.
Таковъ былъ разсказъ ванъ-Тацена, и онъ всегда оканчивался одинаково и на томъ же мѣстѣ. Мы очень часто слышали его, и всегда онъ начинался съ вечера въ Амстердамѣ. Это было весьма возможное и вѣроятное происшествіе, и никто изъ насъ не сомнѣвался въ этомъ.
Затѣмъ мы молча лежали нѣкоторое время и раздумывали надъ слышаннымъ, въ то время какъ окружающее насъ море шумѣло, а лампа освѣщала нашу каюту, мѣрно покачиваясь въ своемъ мѣдномъ кольцѣ. И вахтенный шагалъ въ своихъ деревянныхъ башмакахъ по палубѣ надъ нашими головами. Потомъ наступала ночь.
Но иногда около полуночи я просыпался, задыхаясь отъ тяжелыхъ испареній, исходившихъ отъ всѣхъ этихъ человѣческихъ тѣлъ, сбросившихъ съ себя во снѣ одѣяла. Лампа освѣщала грубыя фигуры въ сѣрыхъ шерстяныхъ рубашкахъ. Русскіе съ ихъ длинными тощими бородками напоминали спящихъ моржей.
Съ каждой койки раздавались полузаглушенные слова и стоны. Негры скрежетали бѣлыми зубами, громко повторяли одно и то же имя и надували свои черныя щеки.
Съ койки младшаго голландца слышалось среди какого-то клохтанья и сдавленнаго смѣха все то же имя, затѣмъ сильный храпъ и жалобное стенанье, — и это было имя жены шкипера. Всѣ только и думали о ней. Эти грязныя животныя говорили о ней даже во снѣ, каждый на своемъ языкѣ. Они всѣ лежали съ закрытыми глазами, храпя и бормоча самыя безстыдныя слова, улыбались, стонали и высовывали языки. Одинъ только ванъ-Таценъ спалъ спокойнымъ, здоровымъ, мирнымъ сномъ, точно безсловесное животное.
Острый, спертый воздухъ каюты, табачный дымъ, запахъ человѣческаго пота, — все это смѣшивалось въ противныя, тяжелыя испаренія. И эти испаренія давили меня и заставляли меня закрывать глаза, едва я ихъ открывалъ. И я вновь засыпалъ, и огромный уродливый цвѣтокъ наваливался на меня, всасывалъ свои мокрые листочки и стебли въ мою грудь, постепенно, мѣрно и безпощадно сдавливалъ мое горло, и я утрачивалъ сознаніе всего…
А затѣмъ являлся вахтенный и будилъ меня.
1905
