-- Освобожусь через двадцать три минуты. Подпишем контракт. -Усмехнулся: -- Вот теперь я точно знаю, за что ваша родная партия выгнала вас. За язык. Впечатляюще!
Профессор Бугаево-Ширинская ждала меня в коридоре.
-- Итак, почему спорен ваш Гоголь? Концептуально!.. Мы всю жизнь повторяли упоенно: "Не так ли и ты, Русь, что бойкая необгонимая тройка несешься? -- продекламировала она, закрыв глаза... -- Русь, куда ж несешься ты? Дай ответ... и, косясь, постараниваются и дают ей дорогу другие народы и государства". -- Она открыла крупные, как сливы, чуть подведенные глаза, в которых еще не угас восторг, вызванный гоголевскими строками. Этот восторг примирял меня с ней заранее. -- Итак, Русь птица-тройка, а кого она мчит по нашей земле? -- настороженно спросили вы. Согласна, Чичикова, хотя на этом мы внимание никогда не концентрировали. Смысл жизни Чичикова и всех государственных чичиковых по сей день? Выдавать мертвое за живое!.. Слушайте, сделайте об этом доклад. Ух, я вас разделаю под орех. С наслаждением... Договорились?.. Не будете усмехаться сардонически, мол, умный поймет... По сути, вы оставили свою еретическую мысль в подтексте, тут вы, советские, наловчились, но она прозвучала с предельной ясностью. Даже Том вас понял. Все очень-очень субъективно... Поспорим об этом позднее, хорошо? -- Она двинулась по коридору, говоря ожидавшей ее костлявой женщине с черными подпалинами у глаз, пожалуй, излишне громко: -- Какая страсть! Какой богатый и прозрачный язык!
-- Подпишите здесь! -- сказал Том Бурда, стоявший под батальной картиной какого-то мариниста с дарственным росчерком внизу: "Капитану американского корвета Тому Бурда". -- Пожалуйста, четко и по-английски. Контракт на год, затем продлим. Несомненно.
Теперь была моя очередь усмехнуться. Он заметил усмешку.
-- Кому мешает дальтонизм в Америке? Увы, никому и никогда... Кстати, если великая княгиня не исцелила вас от дальтонизма, вечером исцелитесь. Как рукой снимет. Прибыли наши волхвы. Большинство розовые. Более того, самые розовые в оранжереях Джорджа Вашингтона. Проснетесь здоровым и воинственным... Словом, на отель даю два часа. В четырнадцать ноль-ноль заеду за вами.
Так я попал с корабля на бал -- годовую конференцию волхвов. К конференции отпечатана брошюра на блестящей глянцевой бумаге. Заседают всю неделю. Докладов чертова дюжина.
Волхвами оказались советологи, историки, русисты и прочие специалисты, занимающиеся Россией и русской культурой. В честь такого события прилетели отовсюду.
Только из Москвы никого: до горбачевского лобызания с Западом время еще не доскакало.
Несколько волхвов восседали в голове, за зеленым столом. У круглолицего, с обвислыми черчиллевскими щеками толстяка в черной бархатной кипе висел на багровой шее... золотой крест. Я спросил шепотом Марию Ивановну, возможно ли такое сочетание -- кипа религиозного еврея и крест?
Мария Ивановна усмехнулась, окликнула шепотком сидевшую впереди нас женщину с гордым, медного отлива иудейским профилем и темными подпалинами вокруг глаз.
-- Рози, это по вашей части. Ваше просвещенное мнение. -- И она повторила мой вопрос.
Рози встряхнула своей торчащей над затылком косичкой, ответствовала, почти не оборачиваясь, быстро, с предельной язвительностью:
-- Если верить молве, на его цепочке с одной стороны патриарший крест, с другой магендовид с автомобильное колесо, которые он демонстрирует... по мере того, где в тот день председательствует.
-- Григорий, познакомтесь с коллегой, -- заторопилась Мария Ивановна. -- Доктор Рози Гард, семитолог. А это Григорий Свирский.
-- Мы с вами встречались, доктор Рози, -- сказал я, растягивая губы в улыбке... -- Где? В Москве.
-- Я никогда не была в Москве, -- ответила Рози настороженно.
-- Как? Кто же мог там сказать мне: "Быть тебе лампой, висеть и гореть!"
-- Так это и в русском оргинале? -- Малиновые губы доктора Рози вздрогнули: похоже, она все понимала с лету.
-- В русском оригинале: "Покажем тебе кузькину мать... "
Доктор Рози отвернулась, вскинув горделиво голову.
Том прикрыл рот ладонью, скрывая улыбку: наша полемика явно доставляла ему удовольствие. Он наклонился ко мне и принялся рассказывать о тех, кто сидел на сцене. В его приглушенном голосе звучало почтение, а то и восхищение.
